После Шлиссельбурга

— На старости лет, когда потеряю силы, приеду в наш уезд, буду хозяйничать и служить в земстве, — говорил он.

А пока имение было для него игрушкой — дорогой игрушкой, как мы, сестры, говорили ему. Управлял им приказчик, высокий, здоровенный мещанин с красным, толстым лицом мясника, который, по-видимому, не забывал своих интересов. Имение около 600 десятин не только не давало брату дохода, но каждый год требовало еще 1–2 тыс. руб. приплаты. Раз в год, летом, брат приезжал в Никифорово на месяц, иногда всего на две недели; он любил деревню ее простор, поля и лес и, видимо, наслаждался отдыхом в родном углу, в котором провел раннее детство и все каникулы годов ученья, на которые приезжал гимназистом и студентом. По отношению к имению у него был некоторый хозяйственный размах: он устроил мельницу с нефтяным двигателем, которая была очень нужна в нашей местности; завел все необходимые сельскохозяйственные машины вплоть до локомобиля при молотилке; в области животноводства он завел беркширов и выстроил для них такое хорошее, гигиеническое помещение с отдельными стойлами и выбеленными наружными стенами, что оно бросалось в глаза, и я, смеясь, говорила, что оно годилось бы и для одиночной тюрьмы. В саду был пруд; выписав мальков, брат развел род форели, прекрасную рыбу палию. Чтоб облесить склоны холмов, непригодные для земледелия, он засадил их сосной и елью и, наконец, задумал устроить крахмальный завод, для чего был сделан большой посев картофеля и устроен обширный земляной сарай. Я не говорю уже о мелких опытах разведения хорошего овса и высоких сортов картофеля, как «микадо» и другие с не менее громкими названиями.

Как же шло это хозяйство?

Начнем с только что упомянутых начинаний. Осуществление крахмального завода не состоялось, а урожай картофеля, тысячи две пудов, погиб, потому что осенью двойная дверь сарая не была вовремя закрыта и картофель перемерз, а «микадо» и прочие деликатные сорта были съедены сестрами, которые приезжали на лето в деревню и копали картофель, который ближе попадался под руку.

Рыбу-палию, род форели, которая, как мы после узнали, при полном развитии может иметь до полпуда веса, по неведению, мы ловили на удочку, когда она имела вершка три длины. Рыба была очень вкусная, и мы безжалостно выловили бы ее всю, если бы брат в одном из писем не наложил строгий запрет на это.

Яблоновый сад, выращенный прежним владельцем еще при крепостном праве, занимал пять десятин, но дохода давал рублей 150–200 в год.

Пчельником с 40 ульями, бывшим в этом саду, заведовал сапожник, и количество меда, которое получал брат, было ничтожно.

Крошечные сосенки и елочки по склонам холмов, такие маленькие, что, осматривая посадку, я с трудом находила их среди травы, безжалостно вытаптывались крестьянским стадом, а выращенная братом каким-то чудом маленькая еловая рощица, которую брат берег, как зеницу ока, постоянно подвергалась всевозможным опасностям со стороны пастухов и мальчишек в ночном.

Свиноводство — оно было ужасно: великанша свинья однажды принесла 21 поросенка, но при кормлении передавила всех младенцев, кроме трех, — так небрежен был уход. По случаю этого обильного деторождения я смеюсь и до сих пор, вспоминая, как наш серьезный бородатый кучер Василий о плодовитой свинье глубокомысленно произнес: «Это она — зря». Действительно, оказалось — зря…

В хозяйстве было 28 коров, но молока и масла бывало мало. Я отправилась посмотреть животных. Это были жалкие коровенки, относительно которых справедливо можно было сказать, что они «тасканской» породы. На мое замечание брату, отчего он не заведет хороших дойных коров, он сказал:

— Зачем? я держу их только для навоза.

Я пошла в конюшню. Лошади стояли, понурив головы, шеи были стерты хомутами: любая крестьянская лошадь выглядела лучше, чем рабочие лошади этого помещика, несмотря на сено и овес, которые для них отпускались. Заходила я осенью и в очень обширный огород. На тучной почве богато разрастались сорные травы: высокие помидоры, обремененные плодами, совершенно тонули в них; лебеда, крапива, осот затеняли морковь, и все другое было в том же роде.

Земля. Кругом крестьяне были малоземельны; соседние татарские селения жили в полной нищете и в засушливые годы, так частые в Казанской губ., погибали от голода. Как же пользовался своими сотнями десятин мой брат-помещик? В тот год, когда я жила там, я видела показательный факт: все крестьянские поля были засеяны озимыми.

— А у нас? — спросила я приказчика.

— Да десятин сорок еще не засеяно, — отвечал он. И земля лежала оголенная, скучная, в то время как поля крестьян начинали зеленеть.

Глядя на все это нестроение, на эту землю, о которой нет заботы, на подневольный, наемный труд, еле-еле плетущийся, нерадивый, на это бесхозяйственное владение, не пользующееся производительными силами земли, тоска охватывала меня, и чувство возмущения громко говорило: что за отвратительный строй, при котором один держит землю мертвой, потому что она, очевидно, ему не нужна; она для него лишь прихоть, и он не умеет пользоваться ею, а рядом голодают и жаждут этой земли, которую может оплодотворить неиспользованная рабочая сила. И было так ясно, что земля должна принадлежать тому, кто над ней трудится.

Позднее, когда брат спросил, хочу ли я, чтоб в завещании он упомянул меня в числе наследников его земельной собственности, я, не задумываясь, ответила: «Нет, не хочу!» И не один раз радовалась потом, что отказалась от этого наследства.

Глава пятнадцатая

Отъезд за границу

После неудачной деятельности по голоду я вернулась с разрешения департамента полиции к сестре в Нижний.

На этот раз, несмотря на то, что условия жизни в семье Сажиных были почти прежние, я стала страдать такой бессонницей, что моя нервная система делала мне жизнь совершенно невыносимой: я кричала от каждого звука и плакала по всякому и без всякого повода.

Было ясно, что для восстановления здоровья необходимо поставить меня в особо благоприятные условия — переменить место, климат, обезопасить от беспокойства со стороны полиции, оборвать знакомства и отрешиться от тягостных впечатлений наступавшей политической реакции. Всего лучше было уехать за границу.

Мой брат Николай хлопотал об этом еще в то время, когда в 1905 г. я жила в Христофоровке. Там однажды я получила от него телеграмму: «Согласна ли ты ехать за границу?» Нервы мои были расстроены, жизнь в одиночестве в глухой деревушке Казанской губ. не имела ничего привлекательного, и я ответила: «Согласна».

Однако, департамент полиции, уже обещавший брату выпустить меня из России, раздумал тогда сделать это. Теперь — он уступил настояниям брата, и в ноябре 1906 г., из канцелярий нижегородского губернатора, я получила заграничный паспорт.

Мой друг Александра Ивановна Мороз, частью ради своего здоровья, частью ради меня, решила отправиться за границу вместе со мной. Мы должны были соединиться в Москве. Кстати, Коля в то время жил там же, и департамент разрешил мне пробыть у него 3 дня. Я воспользовалась этими днями как нельзя лучше. В гостинице «Славянский Базар», где мы жили, в прекрасной комнате, которую мне предоставил брат, по утрам я принимала посетителей; старых знакомых и тех, кто хотел приветствовать меня (художников, литераторов), а вечером вместе с братом ехала в Художественный театр. В первое посещение давали «Федора Иоанновича», и игра артистов произвела на меня неизгладимое впечатление. Ведь я лет 30 не бывала в театре и тут впервые присутствовала на представлении, которое давало полную иллюзию жизни. Во второй раз шло «Горе от ума», и, не знаю почему, оно не доставило мне того наслаждения, которого я ожидала.

Когда в Нижнем я села в вагон железной дороги, голова моя была переполнена заботами, связанными с городом, который я покидала. Должно быть, за месяц до отъезда, в Нижний приезжал секретарь Пироговского о-ва врачей доктор Жбанков. В том году в Нижегородской губ. был неурожай, и Жбанков обратился ко мне с предложением организовать о-во помощи голодающим, и, хотя моя недавняя деятельность в этой области принесла мне много горьких чувств, я согласилась. Несмотря на краткость моего пребывания в Нижнем, у меня уже были довольно обширные связи, и с помощью жены одного присяжного поверенного, Павлы Никаноровны Рождественской, я легко сгруппировала человек 25, которые охотно согласились заняться этим делом.