Робеспьер

Максимилиан не без удовольствия вспоминает день 30 сентября — последний день работы Учредительного собрания. Толпы народа ждали своих любимых депутатов много часов подряд. И когда Робеспьер с Петионом показались на пороге манежа, труженики Парижа приветствовали их восторженными криками. Им надели на головы венки из дубовых листьев, их подхватили на руки. Крики: «Да здравствуют непоколебимые законодатели! Да здравствуют неподкупные депутаты!» — огласили воздух. Желая избегнуть дальнейших проявлений народной благодарности, оба депутата пытались укрыться в наемном экипаже; но окружавшие их тотчас же распрягли лошадей, чтобы самим везти своих избранников! С немалым трудом Максимилиан уговорил толпу отказаться от этой затеи; депутаты покинули экипаж и пошли пешком, а манифестанты сопровождали их до самых дверей их жилищ…

«На третий или четвертый день существования Законодательного собрания, — пишет Антуан Барнав, — я отправился посмотреть его. Все сидевшие на трибунах обернулись в мою сторону с видимым чувством доброжелательства, и если бы один человек начал, то, быть может, раздались бы общие аплодисменты. Три недели спустя я вторично посетил его и был совершенно осмеян, особенно когда вышел через двери Фельянского клуба…» [7]

Такова была судьба прежних кумиров Учредительного собрания: их ждало забвение и осмеяние. Новые люди размещались теперь в здании Тюильрийского манежа; новые партии и группировки рвались померяться силами на арене истории.

Члены Законодательного собрания в значительной своей части вышли из рядов выборной администрации, созданной за годы революции. Это была новая буржуазная интеллигенция. В Собрание попало много писателей, журналистов и адвокатов. Прошло также известное количество офицеров, примкнувших к революции. Зато в отличие от старого Собрания здесь было очень мало прежних дворян и епископов. Законодательное собрание вследствие этого оказалось более однородно-буржуазным, более решительно настроенным по отношению к силам абсолютизма.

Левая сторона Собрания состояла из меньшинства в сто тридцать шесть депутатов, главным образом членов Якобинского клуба и клуба Кордельеров. Она распадалась на две группы соответственно группировкам, сложившимся к этому времени среди якобинцев. Ее подавляющую часть составляли сторонники Бриссо, которых позднее стали называть жирондистами [8].

Группа единомышленников Робеспьера была представлена лишь несколькими депутатами. Из них вскоре особенно выделился умный и проницательный Жорж Кутон. Ни Марат, ни Демулен, ни Дантон не были избраны в новую Ассамблею.

Бриссо и его товарищи очень беспокоили Робеспьера. Кто они? Друзья или враги? До сих пор они шли одной дорогой. Они вместе боролись против конституционалистов, вместе срывали маски с Барнава и других триумвиров, вместе отстаивали единство и идейные заповеди Общества друзей конституции. Но дальше? Что будет дальше? Как поведут себя эти люди, возглавив левую Законодательного собрания?

Жирондисты экономически были связаны с сильной и богатой буржуазией юга и юго-запада Франции.

Среди них были выдающиеся организаторы, а по части ораторского искусства их лидеры не знали равных.

Один Бриссо стоил целой армии. Человек бесшабашный в личной жизни, в делах партийных он был резким, честолюбивым, способным на хитрость, лицемерие и любую интригу. «В нем было рвение монаха, — писал один современник. — Будь он капуцином, он любил бы свою братию и свой посох; будь он доминиканцем, он сжигал бы еретиков». Его двуличие и политическая нечистоплотность с течением времени стали настолько широко известны, что в качестве синонима глагола «интриговать» вошло в обиход слово «бриссотировать». Впрочем, Бриссо раскрыл всю «многогранность» своего характера не сразу. Массы, увлеченные его демагогией, долго верили чистоте взглядов и поступков вождя жирондистов.

Но главной их ораторской силой был, бесспорно, Верньо. Выходец из потомственной буржуазии Лиможа, в юные годы пользовавшийся покровительством Тюрго, он получил юридическое образование в Бордо и здесь же работал в качестве адвоката. Уже тогда ему предсказывали незаурядную карьеру.

Работа в суде, деятельность в клубе бордоских якобинцев и в департаментском совете открыли ему доступ в Законодательное собрание. Этот вялый, ничем не привлекательный внешне человек совершенно преображался на трибуне, покоряя слушателей мощью и страстностью своего слова. Его импровизаторский талант современники сравнивали только с бессмертным даром Мирабо. Многие жирондисты считали Верньо своим главой; однако он совершенно Не подходил к роли вождя партии. Вялый и апатичный, он не был способен к длительной упорной борьбе; его талант проявлялся в виде вспышек молнии, чередующихся с полусонным состоянием; он, по словам Бриссо, был слишком проникнут беспечностью, которая присуща человеку одаренному и заставляет его держаться одиноко.

После Верньо самым заметным оратором Жиронды был Гюаде. В отличие от Верньо он всегда казался полным жизни. Гюаде происходил из служилой буржуазии и был человеком действия. Запальчивый, гневный и раздражительный, он искренне ненавидел своих врагов и стремился причинить им как можно больше зла; его считали одним из наиболее опасных лидеров партии. Адвокат по профессии, в своих речах он делал ставку на язвительную логику; его остроумие вызывало смех аудитории, его холодные и оскорбительные сарказмы наносили чувствительные удары.

Незаурядными ораторскими способностями обладали также бордосец Жансоне и провансалец Инар.

Последний был наиболее неустойчивым из лидеров партии. В ходе своей карьеры Инар эволюционировал от демагогической революционности до крайнего роялизма; пережив всех своих друзей и самое революцию, этот беспринципный деятель кончил тем, что стал апологистом монархического режима и воинствующего католицизма.

Несколько особняком среди жирондистов стоял математик и философ, член Парижской и Петербургской академий наук, бывший маркиз Кондорсе. Последний представитель блестящей плеяды «энциклопедистов», он знал лично Вольтера, д’Аламбера, Дидро и сотрудничал с ними. На его философские работы большое влияние оказали экономические и исторические воззрения Тюрго, с которым он также был близко знаком. Кондорсе, казалось, был соткан из противоречий. Твердый характер уживался в нем с природною робостью, светские манеры и вкус к изящному — с привычками простолюдина, холодный ум — с горячим сердцем; «это — вулкан под снегом», говорил о нем д’Аламбер. В период вареннского кризиса Кондорсе оказался в числе пионеров республиканского движения. В Законодательном собрании он должен был сблизиться с жирондистами, преклонявшимися перед философией XVIII века, и действительно сблизился с ними. Его называли Сиейсом Законодательного собрания. Плохой оратор, всегда чувствовавший себя крайне стесненно на трибуне, он помогал жирондистам своим умом и своими познаниями, став, как и Бриссо, одним из идеологов партии.

Таковы были те люди, которым вскоре предстояло войти в силу и стать господами положения. Они тем скорее вытесняли из памяти современников впечатления о Мирабо, Барнаве или Байи, чем деятельнее и шире осваивали демагогические приемы воздействия на массы.

Максимилиан со свойственным ему острым политическим чутьем предвидел будущее. Поэтому-то он и покидал Париж с тяжелым сердцем. Впрочем, сейчас он старался гнать от себя неприятные мысли. Впереди были родной Аррас, широкие просторы полей и лесов, долгожданный отдых среди милых и близких людей.

Максимилиан заблаговременно известил Шарлотту о дне своего приезда. Однако, не желая излишнего шума и торжественной встречи, он просил сохранять это в тайне. Предосторожность не помогла. Сестра не утерпела и поделилась своим секретом с госпожой Бюиссар. Вскоре передаваемая из уст в уста новость стала всеобщим достоянием.