Анатомия предательства: "Суперкрот" ЦРУ в КГБ

КАТАСТРОФЫ

Во время товарищеской встречи нашей и американской сборных по гимнастике зимой 1969 года, к месту проведения которой отправился вместе с женой и дочкой на машине, попал в серьезную аварию. Вины моей не было — впереди идущая машина неожиданно резко затормозила у придорожного ресторана, а у моей, более легкой, тормозной путь был длиннее, ее вынесло на встречную полосу и, чтобы избежать лобового столкновения, мне пришлось круто свернуть, в результате чего моя машина мгновенно оказалась под кузовом стоявшего на обочине огромного грузового фургона. Американцы, видевшие все происшедшее, потом сказали, что мы “родились в рубашке” и поэтому остались невредимыми.

Вроде бы случай. Были и другие, всех не упомнишь, но немало их граничило с серьезной опасностью. Например, происшествия с самолетами. Летел как-то из отпуска на турбовинтовом четырехмоторном ТУ-144, и на высоте 12 тысяч метров над островом Ньюфаундленд, примерно в 1300 км до Монреаля отказал двигатель, самолет вздрогнул, пассажиры насторожились. Отключили второй. Рейс стал аварийным, самолет принимали с пожарными и медицинскими машинами на летном поле. Дважды по долгу службы мне сообщали, что в самолетах, на которых я летел в отпуск, заложены бомбы. В 1970 году, когда плыл на “Пушкине” в Ленинград, из Москвы в посольство пришла телеграмма, что якобы где-то в трюме заложена бомба с расчетом взрыва в океане. Американцы подтвердили сигнал. Бомбу день и ночь искали вплоть до Англии, потом ждали взрыва до Ленинграда, но все прошло благополучно. Я знал обо всем, но поделиться даже со своими коллегами не мог.

Грозы в Америке — явление впечатляющее, в России подобных не наблюдал. Два раза летел на самолете на юг страны и попадал в сильнейшую грозу — самолет трясло как пылинку, казалось он вот-вот развалится, за окном сплошная тьма. Почему-то тогда был уверен, что молния в него не бьет, но позже узнал — бьет, да еще как!

Конечно, не обошлось и без американской больницы или, как в Америке говорят, госпиталя. Как-то жарким летом 1968 года рано утром в субботу поехали на рыбалку — ловить карпов. Они в реке Потомак крупные, сильные и процесс ловли на спиннинг, используемый как донная удочка, действительно носит спортивный характер: заброс с берега делается далеко, леска с рыбой обрывается сразу же, если пустить ее внатяг, без сачка карпа не вынуть — в общем, получаешь много удовольствия, да и рыбы наловишь немало. После одного из бросков понял, что со мной произошло что-то странное. Вернулись в город, врач посольства сразу же определил — кровотечение в желудке, срочно в госпиталь. Сказался застарелый гастрит. Мало того, что больницу не люблю, но через неделю у меня должна состояться очередная встреча с Ларком. Уговорили все-таки подчиниться и лечь в госпиталь. Оказался в отдельной палате большой больницы. Калугин в это время исполнял обязанности резидента и, узнав о случившемся, предложил установить дежурство дипломатов, как бы для охраны от каких-либо провокаций или “уколов признания”, но я просил этого не делать — опасности не видел.

Американская больница в те годы резко контрастировала с нашими и по методам лечения, и по медицинскому оборудованию, и по распорядку. Пару первых дней меня круглосуточно посещали какие-то люди в белых халатах: только заснешь, они сразу же будят. Лишь после высказанной лечащему врачу настоятельной просьбы эти визиты прекратились. Оказалось, их наносили студенты-практиканты. Лекарств никаких не давали — один нейтрализующий “Мэалокс” и молочные сливки, позднее на просьбу о мясе дали “стэйк” — маленькую котлетку из тонкого фарша. Зато влили три литра американской крови, на что я шутливо заметил, чтобы она была от белого человека, так как хочу еще иметь детей. Стало понятно, что в больнице мне придется пробыть не менее десяти дней и на встречу с Ларком придется выезжать из нее.

Постепенно стал выяснять, есть ли за мной наблюдение. Да, имелось, но не наружное, а местное: стоило минут на пятнадцать-двадцать отлучиться из палаты, как по радио на всю больницу и территорию объявляли, что такой-то должен явиться к такому-то врачу или придти в свою палату. Предлоги были надуманные: измерить температуру, кровяное давление, согласовать меню на ужин или обед, просто обеспокоенность самочувствием. Несколько раз вместе с женой и дочкой, посещавшими меня каждый день, гулял и не реагировал на эти объявления. В конце концов пришел к выводу, что вполне безопасно поехать на встречу из больницы.

В первый раз пришлось использовать в мероприятии жену. Я твердо придерживался точки зрения, что жен при проведении таких острых разведывательных операций, как тайники и личные встречи, где требуется максимальное внимание, а подчас и быстрота действий, привлекать не следует. Немаловажным считал и то, что делить свое нервное напряжение, возлагая часть его на женский организм, ни к чему. Жене пришлось в этот раз присутствовать лишь на выброске, но и эта часть запечатлелась у нее в памяти надолго. К ужину успел вернуться, вопросов никто не задавал.

Тревожным в жизни Америки был 1968 год — в апреле убили Мартина Лютера Кинга, лауреата Нобелевской премии мира 1964 года, борца за права чернокожего населения. Во многих городах прошли массовые стихийные выступления, были беспорядки на улицах. Черные в Вашингтоне составляли свыше 70 % населения, и их реакция на случившееся оказалась непредсказуемой. В негритянских районах громили и поджигали жилые здания, учреждения, грабили магазины — все, что попадалось на пути неуправляемой толпы. Я наблюдал город в эти дни с площадки для отдыха на крыше своего дома. Зрелище для русского человека воспринималось как революционные события: горящие кварталы, густой дым, выстрелы. В столицу ввели только что мобилизованные войска национальной гвардии, которые вместе с полицией умело, без человеческих жертв, локализовывали беспорядки в тех местах, где они возникали. Погромив себя же, негритянское население в итоге успокоилось. Такая тактика применялась американцами по всей стране.

Убийство в июне в Лос-Анджелесе кандидата в президенты Роберта Кеннеди не привело к беспорядкам, а вызвало глубокую печаль и чувство стыда у американского народа за совершение этого позорного преступления. Траурный поезд на пути из Нью-Йорка до Вашингтона был вынужден останавливаться на каждой станции — люди хотели проститься с невинно убиенным человеком.

У читателя может возникнуть вопрос: к чему все это рассказывать? Мне представляется, что именно из описания обыденной жизни, отдельных эпизодов из нее, у человека, не знакомого с профессией разведчика, может составиться более правильное впечатление о его делах и заботах. Ведь жизнь и работа разведчика в основном протекают в обыденных заботах, о которых постоянно думаешь и которые приходится решать. Конечно, другая, самая весомая и невидимая другим сторона жизни, в какой-то мере все равно осязаемая друзьями и близкими, ежедневно исполняется тоже как обычная работа и воспринимается без всякой романтики и, тем более, прикрас. Сейчас, спустя много лет, когда из памяти ушли воспоминания каждого дня и остались только более или менее определяющие события, и прошлые годы смотрятся по-другому, они кажутся чистыми и какого-то светло-розового цвета… Тем более это чувствуешь, когда пишешь книгу, в которой хотелось бы одинаково динамично рассказать и о чекистских делах, и просто о жизни. Поэтому, заканчивая эту главу, невзирая на сомнения в своей правоте, не могу хотя бы немного не рассказать об обычных днях тех лет.