Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Гортанным низким голосом Ассаи произносит короткую приветственную речь. Капрал, стоя сзади меня, отрывисто лает перевод. Потом начинаются осмотр дичи и отбор лучшего мяса. Охотники работают ножами, капрал командует, а я наблюдаю. Но это только вынужденная поза. Мне ничего не нужно, я заказал всю эту сцену капралу только для того, чтобы исподтишка понаблюдать за жителями и поскорее найти мотивы и персонажи для композиции на африканские темы. И вот теперь мысленно отмечаю себе детали костюмов, характерные движения, игру света на обнажённых телах. Но как быть дальше? Ведь понадобятся натурщики, а местные жители боятся позировать. Чем бы привлечь их?

«Начну с вождя. Если сговорюсь с ним, то потом постепенно привыкнут и другие», — размышляю я, глядя, как охотники самодельными ножами режут мясо. Внезапно приходит в голову удачная мысль. Я отстёгиваю от пояса свой нож и через капрала передаю вождю.

— Дарю ему с условием, чтобы мясо для меня резалось этим ножом, пока я здесь!

Ассаи берёт в руки подарок — блестящий кинжал нержавеющей стали с пёстрой рукояткой в красивых ярких ножнах. Он долго смотрит на него молча, в оцепенении восторга. Потом прижимает руку к сердцу и кланяется. Кругом шёпот оживления, зависти, восхищения.

Вечер. Наступает час второго священнодействия: белый господин изволит отдыхать и курить.

На небольшой площадке у самого обрыва над рекой я сижу с биноклем, альбомом и карандашом. Сзади, в почтительном отдалении, сидит на корточках толпа любопытных.

Солнце заходит позади нас, и перед собой в бинокль я вижу розовую равнину, по которой бродят золотые звери. Вот зебры… Стадо антилоп… Семья жирафов…

Вдруг сзади движение; говор. Оборачиваюсь.

Подходит Ассаи, одетый наряднее, чем днём, и более торжественный. Я замечаю, что он ведёт за руку хорошенькую девочку лет двенадцати, похожую на терракотовую статуэтку. Поклонившись, он важно и не спеша произносит несколько фраз и указывает на ребёнка. Но капрала нет, я ничего не понимаю.

— Больная? — читаю я слово из карманного словарика.

Но вождь отрицательно качает головой и настойчиво повторяет слово Люонга. Некоторое время мы оба говорили на своих языках и не понимаем друг друга.

— Вот придёт капрал, тогда разберёмся, в чём дело, — и жестом даю понять, что разговор окончен.

«Делая эскизы, нужно подчеркнуть холодные рефлексы голубого цвета сверху, от неба, и тёплые снизу, от земли, на всех этих шоколадных и чёрных телах. По существу, туземцы не чёрные и не коричневые, а голубые и золотые, и это будет выглядеть очень эффектно!» — думаю я, снова разглядываю степь в бинокль. И сейчас же забываю о посещении Ассаи.

Люонга…

Вместе с бельём и оружием, сигарами и красками она отныне входит в число моих вещей.

Моя живая игрушка.

Ранней весной сорок второго года на первом лагпункте Мариинского отделения Сиблага я вечером отнёс нарядчику список освобождённых от работы на следующий день и кое-как, скользя и балансируя руками, пробирался к себе в больничный барак, где жил в небольшой кабинке.

Уже несколько недель с небольшими перерывами лил холодный дождь, и оттаявшая почва совершенно размокла и превратилась в липкую грязь. А тут ещё недавно лагпункт посетила очередная комиссия не то из нашей лагерной столицы Новосибирска, не то из другой, более далёкой столицы — Москвы. Посетила и, как водится, проявила важную инициативу: внутренний забор, до этого разделявший лагерь на рабочую и больничную зоны поперечной линией, было приказано перенести так, чтобы он пересёк её по длине, вдоль, а морг чуть передвинуть вправо и баню — влево. Словом, весь лагерь был изрыт, а горы выкопанной земли расползлись под дождём и заполнили густой жижей ямы, расположенные рядами то тут, то там. В непроглядной тьме я шёл, пошатываясь от голода, растопырив руки и щупая носком ботинка почву впереди для каждого нового шага: нырнуть в яму с холодной грязью не хотелось, потому что не хватало ни мыла, ни горячей воды. Я пробирался вперёд, определяя направление по освещённым окнам бараков, и злился, потому что идти оставалось ещё далеко. Вдруг дверь одного из женских бараков распахнулась. Вышла дневаль-ная — отжать грязную воду со швабры. Узнав меня в снопе тусклого света, она крикнула:

— Доктор, зайдите сюда! Здесь кто-то умер и валяется на полу!

Я вошёл в помещение. В луже грязи лицом вниз неподвижно лежал маленький, щупленький мужичонка в рваной телогрейке и штанах, без шапки. Стриженая голова и руки были так густо намазаны грязью, что лежавший казался негром.

— Как он попал к вам?

— Нарядчик с самоохранником принесли. Открыли дверь, швырнули на пол и убрались, гады. Сказали, что, мол, это — штрафник из Искитима.

Лежащий был так худ, что выглядел скелетом, одетым в тряпьё и тщательно выкупанным в грязи. Я нагнулся. Пульс не прощупывался. В карманах ничего не оказалось. Повернул мёртвую голову на свет. Сквозь слой грязи нельзя было разобрать ни возраста, ни даже черт лица — просто чёрная бесформенная лепёшка и всё.

— Ладно, давайте его в морг.

— Чего это «давайте», доктор? Мы таскать мёртвых мужиков не обязаны! Это не наше дело! — отрезала староста. — Дневальная, иди принеси ведро воды на ночь, не топчись здеся. Это не наше дело, говорю!

«Она права, — размышлял я. — Но если я пойду за санитарами в барак, а потом с ними вместе сюда и в морг, выйдет двойная работа».

Нагнулся, просунул руку под тело и взвалил его себе через плечо. Оно перекинулось вперёд и назад, как неплотно набитый соломой мокрый матрасик, и показалось очень лёгким.

Из приличия староста всплеснула руками:

— Да что же это вы, доктор… На себе…

Но я молча толкнул дверь ногой и снова вышел в дождь и темень. Идти одному было трудно, а нести на плече мертвеца — ещё труднее. Проклиная комиссию, дождь и искитимский этап, я медленно шёл в ровной завесе дождя. Огоньки в окнах бараков постепенно исчезли, мы остались одни в неприглядном мраке — мертвец и я. Морг я кое-как открыл, потопал ногами, чтобы разбежались крысы, ногой нащупал груду тел и бросил на неё с плеч свою ношу. Она мягко шлепнулась, а я разогнул спину и взялся рукой за стену — голова кружилась, колени дрожали. Но когда я повернулся, чтобы уйти, в темноте послышался тихий стон. Обругав ожившего на двадцати известных мне языках, я опять взвалил его себе на спину и поплёлся в другой конец зоны, к себе в барак.

Это новое путешествие оказалось настоящим бедствием. Мы несколько раз падали в ямы, я карабкался вон, с величайшим трудом взваливал себе на плечо тело и, скользя и балансируя, шёл дальше, определяя направление по огонькам света. Опять падал, иногда в особо трудных местах за руки тащил тело волоком и, наконец, дотащил до мужского отделения барака.

— Получай штрафника из Искитима. Васька пойди в баню, попроси ведро тёплой воды, ополосни и вытри. Уложи у печки. Накрой тряпьём. Потом стукни — я посмотрю его.

Васька появился снова ровно через минуту.

— Доктор, это девка!

Я взял шприц, эфир, вату и ампулки с кофеином и камфорой и пошёл взглянуть. На грязном полу действительно лежало тело девушки-подростка, чёрное и блестящее, как у негритянки.

— Похожа на вашу Люонгу, доктор? Помните, вы рассказывали про африканскую девочку? — спросил староста, бывший комдив. — Не хватает только синей бабочки на груди!

«Неужели всё это было? — думал я. — Люонга…»

Сделал укол и поплёлся в женскую секцию за санитарками.

— Завтра узнайте у нарядчика её данные и на какую бригаду выписано питание. Потом зачислите к себе.

— Как условно записать её на случай ночной проверки? «Неизвестная?»

— Зачем? Напишите: «Люонга», — с горькой усмешкой ответил я и пошёл спать.

Звали её Алёнкой. Ей шёл пятнадцатый год. Она оказалась сиротой. Отца, старого сибирского партизана, коммуниста и председателя далёкого северного колхоза, забрали в тридцать седьмом. Мать годом назад умерла. В колхозе приютили девочку и дали работу на маслобойне, помогать уборщице. Годика через два полевая бригада шла на работу, и одна из женщин крикнула: «Алёнка, дай масла на хлеб!» Девочка дала кусочек. Кто-то донес, и ей, как дочери врага народа, всунули десять лет за расхищение социалистической собственности. В лагере она попала в компанию настоящих воровок, укравших бельё с лагерного склада и кожаное пальто начальника лагпункта. В Искитиме на известковых карьерах проработала год. Заболела и как инвалид была доставлена в Суслово. Обыкновенная история и обыкновенная малолетка — стриженая, грязная, полуголая, вечно голодная. Физически недоразвитая. Матерщинница с синими татуировками, похожими на клейма, которые ставит санитарный врач на некачественном мясе — на тощих куриных тушках, например. Сначала, пока она казалась мне тяжелобольной, я осматривал этого синего и шершавого цыпленка третьей категории при каждом обходе, а потом опасность миновала, и по указанию начальника МСЧ она была оставлена в бараке для отдыха и откорма. Я сделал соответствующую отметку на её карточке и забыл о ней: таких у меня было много.