Дневники Фаулз

При редактуре дневника самым главным для меня было сохранить уважение к этой свободе мысли. Я сознательно не подвергал записи никакой цензуре, однако не мог не испытывать сомнений по поводу многих мест, которые могли огорошить людей, и подумал, что надо предоставить право самому Джону решать, не стоит ли снять некоторые его комментарии.

В результате наших бесед стало ясно, что он сожалеет о многих своих суждениях, однако считает, что раз уж он их высказал, то какими бы глупыми, неправильными и обидными они сейчас ни казались, если их выбросить, дневник утратит живое начало: ведь он отражает его прошлые чувства.

Решение оставить все как есть, несмотря на то что некоторые записи могли больно ранить его ближайших друзей — ведь именно они были самой удобной и доступной мишенью, — проистекает из его топкого писательского чутья. Стоит процитировать кое-что из самого дневника, чтобы показать, как важен для Джона принцип полного соблюдения правды. Влюбившись в свою первую жену, Элизабет, он вскоре делает следующую запись: «Она попросила ничего не писать о ней в дневнике. Но я люблю ее так сильно, что не могу не писать». И делает такой вывод: «Если я что-то и предавал, то этот дневник — никогда». Так же он думает и по прошествии пятидесяти лет.

В одной из недавних статей писатель Уильям Бойд высказался так: «Ни один правдивый дневник, заслуживающий, чтобы его так называли, не может быть напечатан при жизни автора. Только после его смерти дневник воспринимается как достоверный документ». Мне кажется, случай Джона опровергает это высказывание. Непоколебимое решение сохранять верность всему написанному — лучшая гарантия его правдивости.

Гораздо более серьезная угроза для цельности дневника исходила из необходимости ужать его в целях публикации (изначальный объем — два миллиона слов — равнозначен двадцати крупным романам). Доводя его до нужного объема, я не ставил перед собой цель собрать воедино «лучшие отрывки», мне хотелось доискаться до сути характера Джона, его интересов, стремлений на протяжении этих лет. Было очень трудно отдать должное исключительно широкому кругу его интересов, к большинству из которых он относится так же серьезно и страстно, как и к сочинительству. Джон однажды назвал эти столь разные свои ипостаси «клубом Джона Фаулза». Среди его членов (назовем далеко не всех) — поэт, орнитолог, натуралист, путешественник, великолепный садовник, неутомимый краевед, музыкант, киноман, книжник, собирающий раритеты, и критик, обстоятельно и проницательно анализирующий почти все, что читает или видит. Если эти персонажи появляются на страницах дневника чаще, чем мне бы того хотелось, то надо помнить, что все они и по сей день остаются почтенными членами клуба, хотя центральное положение в нем все же занимает писатель Джон Фаулз.

Этот дневник — своего рода барометр, показывающий, как меняется и взрослеет личность (иногда идет откат назад) под влиянием жизненного опыта. Каждый, кто читает дневник, сразу же отмечает яркость и мощь повествования. Чтобы сохранить эти качества, приходилось идти на сокращения. Те места, где Джон выступает только как наблюдатель, изучающий людей и окружение, сокращались, чтобы ярче проступала его собственная жизнь. При отборе учитывалось, насколько та или иная личность, эпизод или вещь помогает лучшему пониманию его характера, способствует движению действия вперед.

Этот процесс дистилляции упорядочивает и придает направление свободно написанному дневнику, который сам Джон назвал «бессвязностями». Редактор, которому доступен ретроспективный взгляд, может систематизировать материал, то есть сделать то, что было невозможно для писателя, заносившего в дневник события текущей жизни. Однако такая логическая последовательность, при всей ее внешней привлекательности, все же является упрощением.

Сжатый вариант дневника, где особый акцент делается на значительных событиях и достижениях в жизни Джона, таит в себе опасность представить писателя человеком, целиком поглощенным собой, живущим чрезвычайно напряженной жизнью, что не совсем так. Создается впечатление, что в его жизни одна драма следует за другой, хотя читатель дневников, не подвергшихся редактуре, увидел бы, что у Джона много времени уходило на то, чтобы просто «предаваться созерцанию». Например, сюда не вошли интереснейшие рассказы о его многочисленных путешествиях, потому что они были скорее отступлением от главного повествования, чем его продолжением, а ведь сами по себе они принадлежат к наиболее счастливым и дорогим воспоминаниям писателя. Поэтому надо помнить, что хотя мы, подготавливая дневник к печати, старались сделать его представительным, однако никогда не претендовали на полноту материала. Только изначальная версия может считаться исчерпывающей.

В небольшом произведении «Дерево» Джон сравнивает работу над романом с путешествием по незнакомому лесу. Он считает, что «леса, большие и не очень, на самом деле изощреннее любого художественного произведения — ведь в нем, в отличие от леса, всего один путь». Эта мысль показалась мне удачной аналогией: ведь и я, как редактор, выбираю один путь в лесу со многими тропами. Те же, кто захочет увидеть весь лес, могут прочитать полный текст дневников, которые хранятся в Гуманитарном центре Гарри Рэнсома в Остине (штат Техас) [5]. Как говорил сам Джон: «Именно там будет находиться мое эго, моя личность, чего бы она ни стоила».

Дневники, из которых собран первый том, почти целиком написаны от руки мелким, подчас неразборчивым почерком, но мы не делали проблемы из трудности их прочтения и наших сомнений. Пойди мы по этому пути, дневники — увлекательнейшее чтение — могли бы кое-что утратить. Я просто опускал недоступные прочтению места или сам подбирал слова, подходящие по смыслу. Я избрал этот скорее практический, чем академический подход, потому что понимал: серьезные ученые, задайся они целью полностью расшифровать текст, смогут этого добиться, имея в своем распоряжении оригинал.

По этой же причине я старался делать как можно меньше сносок. Голос Джона такой уникальный, что любое постороннее вмешательство только раздражает. Я прибегал к ним лишь в том случае, когда их отсутствие вызвало бы еще большее раздражение. И все же некоторые вопросы, которые читатель может счесть важными, остаются без ответа. Чаще всего они относятся к многочисленным рассказам, пьесам и стихам, написанным Джоном задолго до того, как его стали печатать. Большая часть этих ранних произведений уничтожена, и, хотя их названия сохранились в дневнике, теперь, по прошествии многих лет, Джон не может вспомнить, о чем они. Это досадные упущения, но нас должна утешать мысль, что личный дневник — не каталог, от него глупо требовать педантичной основательности.

Последний роман, «Червь», Джон Фаулз опубликовал в 1985 году, почти двадцать лет назад. Такой затянувшийся перерыв в работе может навести на мысль о конце литературной деятельности, если не вспомнить, что «Волхва» он писал пятнадцать лет. Джон не торопит себя, не подгоняет под график, роман у него вырастает из сложнейшей мыслительной работы, которая движется в удобном для нее, непредсказуемом темпе. За последние два десятилетия в жизни Джона произошло много событий, которые могли бы подавить творческий импульс, — это и потери близких, и собственная болезнь, однако ощущение себя писателем в нем сильно, как всегда.

В какой-то степени дневник вытеснил очередной роман, став главным делом писателя после смерти его первой жены, Элизабет, в 1990 году. В этот переломный момент дневник дал возможность Джону оглянуться назад, окинуть взглядом жизнь, попытаться понять себя — то, к чему он стремился во всех своих романах.

Когда работа над первым томом близилась к концу, я спросил Джона, чего он ждет от издания своих дневников. Мы сидели в его кабинете, края письменного стола почернели от следов множества искуренных сигарет, и я подумал, что первые из них относятся еще ко времени написания «Коллекционера».