Вечный юноша

Но копить «сокровища» только для жадного наслаждения созерцателя — тема скупого рыцаря.

В какой-то мере та же бесплодная личность. Вся моя жизнь — ненасытная жадность к видениям жизни, к видениям мира.

Эти видения давали мне неизъяснимые наслаждения, восторг, радость.

Но голое созерцание не дает полного удовлетворения. Созерцание, накапливание впечатлений — сами по себе не дают полного удовлетворения. Даже созерцание великих творений искусства не исчерпываются эстетическим наслаждением, но зовут, мучают и гонят порывами к творчеству.

Накапливание — это обещание воплощения.

Но из творчества ничего не вышло!

И как мало успел я накопить, сколько упущено и, увы, безвозвратно, непоправимо!

Как ничтожно то, что я видел, по сравнению с тем, чего я не увидел, вернее не повидал!

Как мало деятельна была моя жизнь.

Как случайно, как мало в ней было раздумий, расчетливой целеустремленности.

И не только полное отсутствие экономии времени, но неумное, бессмысленное расточительство, мотовство.

Morgen, Morgen nur nicht heute… (завтра, завтра, только не сегодня — Н.Ч.).

Читаю Никулина о Венеции. Как близка и возможна была Италия, при усилии, при упорстве, при целеустремленности. Конечно, у меня никогда не было денег. Но разве это обстоятельство помешало мне на велосипеде объехать всю Францию, а пол-Европы обойти пешком?

Странное сочетание non chelon и какой-то жалкой осторожности. Отсутствие настоящей, большой смелости.

2.

(Черновик письма к Елене Лютц, которая одно время была гражданской женой поэта и друга Ю.Софиева — Виктора Мамченко, в Париж. О личном счастье — Н.Ч.).

Все, что ты пишешь, для меня, конечно, все интересно, все дорого, но и очень, очень грустно.

Ведь судя по твоему письму, твоя жизнь, как я хотел написать — полная бессмыслица, но это не верно, потому что была наполнена полезной работой (Елена работала медсестрой в Русском Доме и ухаживала за тяжело больным Виктором Мамченко, даже уже расставшись с ним — Н.Ч.).

Но в личном плане она — нелепость.

По всему видно, что ты полностью примирилась с судьбой и не помышляешь о ее изменении.

«Что случилось, то случилось; что было, того уже нет».

Я очень хорошо знаю, как тебе тяжело, родная, и потому особую горечь вызывает у меня твоя восточная примиренность с судьбой.

Я тебе давным-давно говорил: В. (Виктор Мамченко — Н.Ч.) совершенно подавил и исковеркал твою личность своим диким деспотическим характером.

Без всякой надежды на освобождение, на возможность открытого сопротивления, у тебя выражалось в потере самозащиты, способность к мимикрии, к тысячам уловок, к приспособлению, к замкнутости, к уходу в себя, при постоянном страхе, при постоянной настороженности, к ежеминутному ожиданию возможного удара. Постоянный компромисс с судьбой.

«Что было, то уже не будет».

Это все бесспорные истины. Прошлого не вернешь, оно не в нашей воле, но будущее — строить свое будущее — это в нашей власти, было бы желание и упорство.

А в твоих письмах полный отказ от будущего, полная покорность судьбе, полная безысходность.

У меня было давнишнее стихотворение — совершенно забытое мною — в котором говорилось, что я думал о счастье, как о гоголевской галушке — разинь рот и оно само в рот прыгнет, а пропустив его, я понял, что и счастье, как «царствие божие», берется силой.

Мы с тобой взять силой его не сумели.

Очень много, во всем этом, моей вины. Я за это сейчас и расплачиваюсь. И все-таки сомневаюсь — если бы действовал иначе — если бы не было Сони (16-ти летняя русская девушка, в которую Ю.Софиев был влюблен в Париже, она тоже писала стихи и была отменно хороша собой, ей посвящен целый цикл любовной лирики — Н.Ч.) — если бы мое поведение было бы безупречно — все равно ты нашла бы причины, из страха что-либо изменить, чтобы сохранить наш обычный status quo.

«А счастье было так близко и так возможно». Я не иронизирую, Лена. Оно было в наших руках, Лена. Ущербное, неполное, подверженное испытаниям (для тебя в особенности), трудное и горькое, да и краденое к тому же. И все-таки это было счастье!

Вспомни и проверь самое себя.

И мне верилось, что здесь, дома, в новой жизни (…) оно станет открытым и полным, прошедшем через все испытания.

Мне тебя очень недостает, Лена.

Ты это не сможешь понять, а я не могу тебе этого объяснить.

Приходит в голову еще одна мысль.

Ты часто меня упрекала, что я живу прошлым, воспоминаниями.

Теперь я знаю, что это было от расточительности, потому что будущего было, или казалось, еще очень много. Слишком много было еще впереди — так ощущалось — и потому прошлое не казалось безысходным.

Фактически я им никогда не жил, я его носил в себе. Как носил вообще многое. Кстати, чувствовал как свое, как живое — во Франции — многие моменты французской истории: французскую революцию, средневековье.

«Историческая эмоция» всегда мне была свойственна.

Но это прошлое, к которому ты меня попросту по-женски ревновала, оно уравновешивалось будущим.

Теперь, когда будущее стало столь сомнительным, в плане моей жизни, сомнительным в смысле неуверенности в его длении — каждое мгновение настоящего приобрело пронзительную горькую ценность, а утраченное возможное счастье продолжает казаться возможным и все существо никак не хочет мириться с «служившимися обстоятельствами».

А воспоминания прошлого перестали меня тешить и утешать, ибо теперь они свидетельствуют — беспощадно подчеркивая — о том, что жизнь прошла. О том, что уже нет возможности что-либо исправить или начать заново. И всем существом хочется беречь то «настоящее» (не в смысле времени, а в смысле подлинной ценности — именно оценив его в полной мере), что в жизни было, да и есть, И когда ты мне упорно пишешь (все в том же плане подозрительной ревности) о каких-то мифических «новых друзьях», ничего кроме горького раздражения у меня это не вызывает.

Есть у меня, конечно, друзья и товарищи (и обоего пола), но точнее все-таки может быть, просто добрые знакомые.

Очень многое я нашел в новой жизни, осмысленность существования — потому что оно связано с общественно-полезным трудом. Труд этот не только любимый и увлекательный, но и, в какой-то мере, творческий. И это не пустое тщеславие: когда я теперь вижу мои работы в открытом сборнике трудов или в монографиях, это дает мне большое удовлетворение, даже радость, т. к. я вижу, что и я делаю какой-то скромный вклад в нашу советскую науку, своим трудом приношу какую-то реальную пользу, да еще во всегда увлекавшим меня зоологическом профиле (Ю.Софиев работал в Институте Зоологии АН Казахстана художником, участвовал в научных экспедициях, оформлял монографии ученых — Н.Ч.)

И поэтому работаю я с подлинным увлечением и стремлюсь все время расширить свои навыки и знания.

Есть хорошая монгольская поговорка:

«Учись, даже если умрешь завтра».

В какой-то мере я следовал ей всю жизнь. Жажда приобретать новые знания, новые впечатления были мне присущи всегда. И всегда бывало известное внутреннее удовлетворение, хотя в знании я никогда не умел извлекать из этого выгоду материальные блага. Не умею и по сейчас. Но не в этом дело. Повторяю, я очень много нашел на родине, но в этой новой жизни отсутствует одна вещь — личное счастье, так как мы привыкли его понимать. И, может быть, теперь, когда пришла старость, особенно ощущается холод одиночества (Юрию Софиеву было в это время 59 лет и впереди у него оставалось еще 16 лет жизни, но возраст от 60 до 63, возраст «мушеля» в Азии, он для мужчины всегда поворотный и опасный, как бы балансирование над пропастью, и кажется, что жизнь уже прожита и кончена, но это только перевал — Н.Ч.).