Повесть о моей жизни

Молча раздевшись, отец сел на лавку и позвал меня.

— Расстегивай штаны, негодяй! — крикнул отец, когда я подошел. Я удивился. «За что он хочет стегать меня прутом? — подумал я. — Если за Масленицу, то ведь он еще ничего не знает». Но отец быстро разрешил мои сомнения. Зажав мою голову в своих коленях и спустив с меня штанишки, он больно стегнул меня прутом.

— Вот тебе Масленица, вот тебе Масленица, негодяй! — восклицал он дрожащим от волнения голосом, распаляясь все больше. Я приплясывал, хватался руками за мягкое место, а отец все стегал и стегал меня, приговаривая: — Да ты все село сожег бы и сам бы сгорел с девчонками, дубина ты этакая.

И, вероятно, представляя себе мысленно, как горит сарай и как от него загораются соседние постройки и дома, отец прибавлял мне еще и еще, а я приплясывал и верещал:

— Тятенька, прости, больше не буду!

— Отец, отец, за что ты его так? Довольно уж, довольно! — заступилась за меня мать.

— Ничего, дольше помнить будет. — И отец рассказал матери, как соседская девочка Саня на вопрос, где она была, все рассказала про Масленицу и как он сам, забравшись под сарай, убедился, что чуть-чуть не было пожара и что только мое неумение обращаться со спичками спасло нашу семью и соседей от большого несчастья.

— Не отнюдь чтобы у меня не трогать спичек, выпорю еще не так, — пообещал мне отец. И хотя я был еще маленький, всего семи лет, я понял, что был отстеган прутом не даром, и на отца не сердился.

Мать тоже наказала меня по-своему: постучав мне тихонько по голове согнутыми пальцами, она проговорила:

— Ах, нерачитель ты, нерачитель, да разве можно со спичками баловаться?

И я понял, что матери меня жалко. И я начал к ней ласкаться и обещать, что больше никогда не возьму спичек и не буду баловаться. И еще сказал ей в приливе нежности, что, когда вырасту большой, поеду в Питер, заработаю денег и куплю ей одной корову, чтобы у нее всегда было вдоволь молока и мяса. Это мне казалось большим счастьем, потому что в нашей большой семье хотя молоко на столе и бывало, но никогда не вдоволь, не досыта.

Остаток зимы прошел для нашей семьи без особенных новых событий. Как и в прежние годы, в это время в нашей избе ненадолго появлялись новые интересные жильцы на четырех ножках. Это был новорожденные телята и ягнята, которых при появлении на свет на несколько дней приносили в избу и устраивали за перегородкой в кути, чтобы они не замерзли в холодном дворе.

Мы, дети, видя ласковое отношение своих родителей к этим малюткам, сразу проникались к ним нежной дружбой и ухаживали за ними как могли. Когда ягнят было по нескольку штук, мы распределяли их между собой, и, таким образом, каждый считал одного из них своим, хотя и относился ко всем одинаково. Так же как в прежние годы, когда начинала нестись молодая курочка, мать, вынув из ее гнезда первое снесенное яичко, водила им по головке первого попавшего под руку ребенка, ласково приговаривая:

— Сколько у Феденьки (или у Петеньки, или у Санечки) на голове волосиков, столько положи, курочка, яичек!

Так же как и прежде, в праздник Вознесенья, когда грело землю солнышко и под его лучами на лугах зацветали цветы, а лес покрывался нежными клейкими листочками и в полях изумрудом зеленела озимь, мы, малыши, ходили к своей полоске в озимом поле «закатываться».

Этот обычай доставлял детям много радости и удовольствия. В этот день мать готовила нам в глиняном блюде яичницу, клала хлеба и ложки и завязывала все это в платок. Взяв узелок с этой едой, мы, детишки, как и наши сверстники, отправлялись к своим полоскам в поле. Посидев на травке в конце полосы и послушав пение жаворонков и кукование кукушки в недальнем лесу, мы ложились и начинали кататься по молодой траве, приговаривая:

— Рожка к овину, метла к лесу!

Этим восклицанием высказывалось пожелание, чтобы рожь выросла хорошая и тучная и весь урожай до последнего колоска попал на гумно, к овину, а сорняк (метла) чтобы убирался в лес.

Болезнь матери

Этой же весной из Кронштадта приехал брат Вася, тоже, как и отец, жестянщик. Ему сразу же стали сватать невесту и вскоре сыграли свадьбу. У нас в семье появился новый человек, молоденькая жена брата, которую мы стали звать сестричкой Машей.

Ее появление в нашем доме было как нельзя более кстати, потому что мать не поправлялась, управиться с хозяйством ей было тяжело и к тому же брат Илюша настойчиво просил, чтобы она приехала в Питер и показалась врачам-специалистам. Как только молодая невестка немного привыкла к дому, мать собралась и уехала в Питер. Мы, четверо малышей, остались на попечении занятого по горло отца и сестрички Маши. Брат Вася уехал вместе с матерью. Няньками трехлетнего Лени и пятилетней Сани остались двенадцатилетний Петя и я.

Отец и все мы ждали с нетерпением известий о матери и горячо молились о ее выздоровлении. И вот пришло письмо от брата Илюши. Он писал, что матери предлагали лечь в клинику на операцию, но, посоветовавшись со священником Андреевского собора в Кронштадте, знаменитым в то время Иоанном Кронштадтским, мать на операцию не согласилась и скоро приедет домой.

И действительно, недели через две после получения письма, я и Саня, каждый день выходившие на дорогу встречать мать, увидели в поле тройку и побежали навстречу. В тарантасе сидел какой-то щеголеватый парень, едущий в соседнюю деревню с хорошим заработком и по пути подвезший со станции и нашу мать.

Мы были несказанно рады ее приезду. Но наша радость была недолгой. В здоровье матери улучшения не было. Она рассказала, что была на приеме у отца Иоанна Кронштадтского и спрашивала у него совета насчет согласия на операцию. Тот, спросив ее о семье и потрогав ладонью повязку на ее шее, сказал, чтобы она ехала домой, что ей лучше умереть в кругу семьи, возле своих детей, чем на больничной койке. Этими словами он внушил матери, что ее положение безнадежно, и она поспешила домой.

Удрученная мыслью о скорой смерти, она действительно в начале осени слегла в постель. Ее положили в горнице, то есть в чистой комнате дома, на самодельной деревянной кровати. Вскоре ей стало совсем плохо, и она попросила себя соборовать.

Соборование — это религиозный обряд, совершаемый по желанию над тяжело больными людьми в надежде на их выздоровление.

Отец договорился со священником о дне соборования. Известили об этом родных и соседей. И вот в один воскресный день мать одели во все чистое, ее постель перенесли в переднюю часть горницы и стали ждать священника. В это время к ней подошел трехлетний Леня и очень серьезно посоветовал ее попросить батюшку, то есть священника, чтобы она не умирала. А мать слабеющей рукой гладила его по головке и слабо улыбалась, глядя на него и на нас с невыразимой скорбью. Присутствующие еле сдерживали слезы, глядя на эту печальную картину.

Но вот пришел священник с причтом. Все встали, взяли со стола свечи и зажгли их. Начался молебен о выздоровлении-исцелении рабы Божией Евдокии. Все горячо молились. Потом священник небольшой кисточкой помазал матери из чашечки освященным елеем, то есть деревянным маслом, лоб, щеки, подбородок, ладони рук и грудь, дал поцеловать свою руку, потом мать поцеловала Евангелие и крест, и молебен кончился.

Все мы ждали, что после этого мать начнет поправляться, но наши надежды были напрасны. Мать медленно умирала.

В тот год летом мне исполнилось восемь лет, и отец записал меня в школу. Перед школой я не робел, потому что уже умел читать и писать. А научился я этому у брата Пети, когда он выучивал свои домашние уроки.

Первого сентября перед отправлением в школу, которая была в нашем же селе на другом конце улицы, отец и больная мать велели мне помолиться вместе с ними, прося у Бога хороших успехов в учении. Затем благословили меня иконой, и, надев через плечо холщовую сумку, на которой была нарисована желтая голова льва, я отправился в школу, ощупывая в сумке старенький букварь. С этой сумкой и с этим букварем до меня ходил в школу три года Петя. Теперь они перешли ко мне, а после меня с ними ходила в школу сестра Саня. Так мы берегли свои школьные вещи.