Тигр скал

Тогда я стал считать вершины: Чатини, Ушба, Иалбузи [3]... И так я перечислял одну за другой, насколько хватал глаз, считал снова и снова...

Ветер подул с ледников. Дрожь охватила меня. Я весь трясся от холода. О, как страстно мечтал я в те минуты о земле внизу, о деревне, о доме, как завидовал моим ровесникам, которые сладко спали в теплых по­стелях. Тысячу раз зарекался в душе: «Отныне никогда больше не пойду в горы, к этой проклятой Дала-Кора близко не подойду и уж конечно никогда не взведу курок на тура».

«Никогда не взведу курок на тура»...— почему-то несколько раз подряд, как заклинание, повторил я эти слова. Может быть, из-за этого ружья и мстят мне дали? Из-за ружья, которое столько бед понаделало в горах?..

Вдруг меня охватило неудержимое желание зашвырнуть ружье далеко в пропасть.

К тому же оно стало необыкновенно тяжелым. И случилось так, что ружье нечаянно выпало у меня из рук и с лязгом покатилось вниз. Видимо, курок задел за камень, раздался выстрел, разорвавший ночную тишину. И опять все стихло... и я снова начал считать вершины. Не знаю, сколько времени я считал их и пересчитывал, но вдруг заметил, что они светлеют, и понял, что занимается рассвет. И когда солнце озарило мир, глазам моим открылось прекраснейшее зрелище — Сванэтский Кавкасиони словно на ладони был передо мной. Не могу передать, какое необыкновенное чувство охватило меня. В те минуты я мнил себя самым счастливым человеком на земле...

С первыми же лучами солнца я услышал свист. Вероятно, шуртхи! Свист повторился. И вдруг меня осенило — это мой отец спускается с верхних утесов!.. Определенно отец! Это его свист! Но как он нашел меня, как угадал тропинки, по которым я забрался сюда? Какое же удивительное должно быть у него чутье, что оно привело его на Дала-Кора? Все это поразило меня. Я удивлялся и в то же время гордился своим отцом, его охотничьим чутьем.

...Когда мы возвращались обратно, ни один из нас слова не произнес. Я — от смущения и страха, отец же, вероятно, сердился на меня. Уже возле самого дома он наконец заговорил.

— Боялся? — спросил он коротко.

— Когда в первый раз посмотрел вниз, сердце зашлось, потом немного освоился.

— Это высота тебя испугала. Что ж, если уж ты вбил себе в голову, что будешь по скалам лазать, начинай сначала.

— Сначала?.. Как это сначала, откуда?..

— Сперва ты должен одолеть страх высоты, потом освоить приемы и методы восхождения, приучить серд­це и ноги к «малым» вершинам.

После того дело пошло совсем по-другому.

Односельчане стали свидетелями непривычного зре­лища: Михаил и его товарищи — Шалико Маргиани, Михаил Хергиани (Младший), Пирибе Гварлиани, Шота и Лаэрт Чартолани опутали веревками пятиэтажную башню, принадлежащую братству Михаила. По этим веревкам они один за другим поднимались наверх и подолгу висели на зубцах башни, словно рысь на де­реве.

Их тренировками руководили Бекну и Бесарион Хергиани, Чичико Чартолани, Максиме Гварлиани. Они указывали на ошибки, обучали ребят различным спо­собам завязывания узлов, тому, как пользоваться ве­ревкой при восхождении и спуске, стремительному спуску с головокружительной высоты дюльфером и т. п.

— По вечерам, в свободное время, я забирался, бывало, на верхушку башни и ложился ничком на самый край замшелого зубца. Целыми часами лежал я так и приучал глаза к высоте. У меня уже не захваты­вало дух, не кружилась голова, как вначале.

Постепенно я шел дальше — взбирался на высокие скалы.

В 1948 году проводилась альпиниада под руковод­ством Сандро Гвалиа — восхождение на вершину Бангуриани. Мне тогда было тринадцать лет, и, конечно, меня никто и не думал брать в эту экспедицию. Зная характер отца, сам я, конечно, рта не посмел раскрыть. Я молча страдал. Одна мысль сверлила мне мозг: «Надо что-то придумать». И придумал!

Глухой темной ночью, когда все участники альпи­ниады крепко спали, я поднялся на пастбища Лехзири, где находился основной лагерь, и прилег возле крайней палатки, завернувшись в прихваченную из дому старую бурку. Только я устроился и задремал, как вдруг раздался крик:

— Эй, ребята, тут какой-то блажной примостился, загубить себя решил!

Все проснулись, поднялся переполох. Потягиваясь, позевывая, высыпали из палаток и поспешили к месту, где я лежал. Я пришел в смятение: весь лагерь собрался возле меня. Наверное, они в толк не могли взять, что за ненормальный устроился на ночлег под открытым небом, не боясь ни ночного холода, ни зверей.

Альпинисты переговаривались, шутили. Особенно усердствовал мой отец.

— Этот обормот так крепко спит, его сейчас хоть в пропасть кидай, не почувствует!

— Не дьявол ли это, часом? — посмеиваясь, вторил ему Чичико Чартолани, один из инструкторов альпи­ниады.

— Дьявол не дьявол, а Минаан может быть,— промолвил тут скупой на слова Бекну и обернулся к моему отцу: — Так что смотри, чего доброго, родного сына сбросишь в пропасть.

У Бесариона улыбка застыла на лице. Он недовер­чиво поглядел на Бекну, потом подошел ко мне ближе, склонился и ткнул меня ногой в бок: дескать, кто ты, что за существо?

Невозможно описать чувство, которое я тогда ис­пытывал, боясь предстать перед отцом и всеми осталь­ными.

Хорошо помню, как я задерживал дыхание и ле­жал замерев, надеясь, что от меня отстанут, оставят в покос. Но разве после слов Бекну мой отец мог успо­коиться! Он столько колотил меня со всех сторон, чуть кости не переломал. И я не вытерпел — сбросил с себя бурку, вскочил и кинулся в заросшее кустарником ущелье Лехзирулы. Здесь было еще темнее, чем на лужайке, где раскинулся лагерь. Я ничего перед собой не видел, но все же бежал, продираясь через кусты, по очень крутому склону. Только бы убежать от отца — все остальное меня не пугало.

Я очнулся лишь внизу, на берегу реки. От пережи­того волнения у меня спирало дыхание. Я поплескал себе воды в лицо и немного успокоился. Главное, за мной никто не шел, никто меня не преследовал. Да и какой безумец рискнул бы ночью, когда ни зги не видно, бежать по этому головокружительному спуску? Так рисковать бог знает чего ради никто бы не стал. Когда глаза мои привыкли к мраку и я смог хоть что-то различать, я посмотрел наверх, на край обрыва, с ко­торого спустился, и обомлел: склон был не то что крутой, а отвесный. Не веря самому себе, я ощупал ноги, руки, всётело. Ничего не болело, я был цел и невредим... «Вот чудеса,— подумал я,— здесь бы медведь убился, а я целехонек, ни царапинки!..»

Сверху донесся крик. По голосу я узнал Сандро Гвалиа и разглядел его фигуру — стоя на краю склона, он звал меня:

—- Минаан, откликнись! Не ушибся? Цел? Отклик­нись, Минаан, не бойся ни отца, ни нас!..

Я затаился, замер. От растерянности и пережитого страха я плохо соображал.

К Сандро присоединился Максиме:

— Поднимайся, Минаан, никто тебя не обидит, все вкусное, что у нас припасено, тебе отдадим. Потом подал голос Бекну:

— Минаан, откликнись, пока у твоего отца сердце не разорвалось!

А отец молчал. Я знал его характер, знал, что когда он сердит на меня, то я хоть шею сверни, он в мою сто­рону не глянет. Однако я-то ведь его сын — я тоже заупрямился, звука не издавал. Тогда там, наверху, видно, заволновались. И кто-то, уж я не разобрал кто, начал спускаться по склону.

Я понял, что мое упрямство до добра не доведет, и крикнул:

— Я сейчас, дядя Бекну, сейчас! Наверху,  видно,   очень  обрадовались тому,   что  я отозвался, и все в один голос закричали:

— Хау! Поднимайся, Минаан, сейчас же подни­майся, мальчик!

Теперь я уже разглядел, что по склону спускался Сандро Гвалиа. Оказывается (я это потом узнал), он сказал остальным: вы, говорит, здесь зубоскалите, а мальчонке бог знает каково... Но, услыхав мой го­лос и поняв, что помощь не требуется, он повернул об­ратно.