Публицисты 1860-х годов

Начало идейного формирования Писарева — немногие месяцы 1861-го — начала 1862 года — пришлось на время «бури и натиска» «святых» (Чехов) шестидесятых годов, наполненное исступленным ожиданием и подготовкой революционного взрыва. «Схоластика XIX века» (май, сентябрь 1861 г.), «Меттерник» (сентябрь, ноябрь

1861 г.), «Московские мыслители» (январь 1862 г.), «Русский Дон-Кихот» (февраль 1862 г.), «Базаров» (март 1862 г.), «Бедная русская мысль» (апрель — май 1862 г.), наконец, прокламация о Шедо-Ферроти, за которую Писарев и оказался в крепости, — вот вехи его стремительного сближения с лагерем Чернышевского и Добролюбова, путь становления революционера и демократа.

«Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляют единственную цель и надежду всех честных граждан России. Чтобы при теперешнем положении дел не желать революции, надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла», — писал он. в прокламации о Шедо-Ферроти в июне 1862 года. Жажду революции, которая низвергнула бы царствующее зло и изменила политический и общественный строй, Писарев пронес через всю свою жизнь. Революционно-демократическая основа убеждений Писарева оставалась неизменной при всех противоречиях его последующей эволюции — менялись представления о реальных путях коренного преобразования общества. Первоосновой же мировоззрения Писарева всегда был один и тот же неотвязный, изматывающий душу вопрос о «голодных и раздетых людях». «Вне этого вопроса», утверждал Писарев, нет «решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать».

И решить этот вопрос, по убеждению Писарева, могут только сами «работники», сами «голодные и раздетые люди», то есть народные массы. Эту мысль он проводил и в статье «Бедная русская мысль» (1862), и в «Исторических эскизах» (1864), и в «Исторических идеях Огюста Канта» (1865), и в своем завещании — статье «Французский крестьянин в 1789 г.» (1868).

Трагедия России той поры, трагедия революционной идеи, впервые с полной ясностью осознанная именно Писаревым, и заключалась в том, что народные, то есть крестьянские, массы не были способны на сознательную, широкую революционную борьбу за коренное изменение условий своего существования.

Так же, как и у Чернышевского, а точнее, еще и большей мере, чем у Чернышевского, сомнения в революционной активности крестьянских масс прорываются у Писарева уже в 1862 году. В те весенние месяцы 1862 года, когда он писал роковое для его личной судьбы воззвание, Писарев с горечью признавался в этих мучивших его сомнениях в готовности народа на революцию: «Проснулся ли он теперь, просыпается ли, спит ли по-прежнему — мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем».

Но это состояние сомнения в революционных возможностях народа не только не препятствовало открытому воззванию к немедленной революции, а, наоборот, понуждало Писарева к тому. Сомнение не исключало надежд на возможный революционный взрыв.

1863 год убил эту надежду. Сомнения в революционных возможностях крестьянства, в его готовности к активным действиям переросли в горестную уверенность. Еще в мае 1862 года Писарев, предчувствовавший возможную неудачу, писал, что исторические периоды, когда народ пассивен и не может «жить своим умом, наводят на нас тоску и досаду». Уже в первых номерах возобновленного в 1863 году после цензурного приостановления «Русского слова» этот мотив звучит с трагической резкостью. Предвосхищая цитировавшиеся выше знаменитые слова Чернышевского, журнал клеймит гнусную черту «рабской преданности» своим господам, воспитанной в народе веками крепостного права. «Мы знаем, что известные причины влекут за собой известные следствия, и поэтому мы не можем не понимать этого. Мы знаем, что крепостное право между прочими прелестями Должно было породить и эту. Но если рабское чувство отвратительно само по себе, — утверждает журнал, — то оно делается еще отвратительнее, когда стараются возвести его в идеал добродетели…»

Начиналась новая, очень трудная для революционной демократии полоса в развитии русского освободительного движения, полоса реакции и резко обнаружившегося спада революционной волны.

Трудность ситуации усугублялась тем, что во главе движения не было уже ни Чернышевского, ни Добролюбова, чей идейный и нравственный авторитет мог бы, возможно, сохранить ту цельность, монолитность революционных рядов в трудных условиях отступления и выработки нового «образа действий». Русская революционная демократия тяжело пережила это время крушения надежд, переоценки привычных ценностей, заплатив, в частности, и тем самым знаменитым «расколом в нигилистах», по поводу которого так ликовали ее многочисленные противники.

Именно этому трудному, трагедийному времени  и принадлежит Писарев. В этом прежде всего «тайна» Писарева, та неуловимая  и резкая грань, которая отделила его от Чернышевского и Добролюбова, поставила особняком в блистательной плеяде демократов-шестидесятников.

В качественно новых исторических условиях Писарев в силу незаурядности ума и таланта не мог на манер Антоновича эпигонски повторять то, что провозглашал Чернышевский и Добролюбов  в пору революционного энтузиазма и святых надежд. Он стремился, исходя из сути революционно-демократического миросозерцания, осмыслить эту качественно иную ситуацию и разработать новую, соответствующую условиям жизни и заветам Чернышевского концепцию борьбы. Он не только первым выразил с присущей ему смелостью открывшуюся трагедию революционно-демократического движения, но и попытался дать ответ на очень трудный вопрос: а что теперь делать? Что делать людям, жаждущим революции, в условиях, когда массы спят? Этот поиск ответов на новые вопросы времени он вел с той мощью таланта, с той бескомпромиссностью отважного ума, которые были свойством его незаурядной личности. Вот что обусловило необыкновенную популярность Писарева не только в шестидесятые годы, но и в последующие десятилетия — он сумел заразить своими идеями, своей верой, своим историческим оптимизмом массы демократически настроенной молодежи, он оставил свою особую, «писаревскую" эпоху  в истории русского освободительного движения,

4

Литературный критик «Русского слова» был без преувеличения «властителем дум» молодежи второй половины шестидесятых годов. Когда и где еще литературная критика имела столь высокий и беспрекословный гражданский, нравственный авторитет, как во времена Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева?

Мы не объясним этот исторический феномен и ничего не поймем в литературной деятельности революционных демократов круга Писарева, если будем мерить ее современными, привычными нам, часто обыденными представлениями о том, что есть литературная критика.

Будем судить о них мерой, предложенной ими самими, будем исходить  в анализе их литературной деятельности из писаревских представлений о литературной критике.

Критика для Писарева никогда не была самодовлеющим разговором о книгах, «Подготовка и последовательное проведение того или иного мировоззрения в оценке всех текущих явлений жизни, науки, литературы называется в наше время критикой» — в этих писаревских словах как нельзя лучше раскрывается синкретический характер его собственной литературно-критической деятельности. В отвлечении от этих слов, в отвлечении от мировоззренческих исканий Писарева невозможно истолкование его литературно-критического наследия. Попробуем осмыслить спор Писарева с Добролюбовым по поводу Катерины из «Грозы» Островского или сквозную тему его творчества — тему Базарова, ниспровержение Пушкина и Салтыкова-Щедрина или статью о «Что делать?» Чернышевского в узком литературном ряду, и мы зайдем в тупик, окажемся не в состоянии объяснить столь прихотливое на первый взгляд движение его литературно-критической мысли. Литературная критика в представлении Писарева — всегда осмысление действительности, средство активного вмешательства в жизнь. Критик, утверждал он, «вносит и обязан вносить в свою деятельность все свое личное мировоззрение, весь свой индивидуальный характер, весь свой образ мыслей, всю совокупность своих человеческих и гражданских убеждений, надежд и желаний».