Загадка Фишера

По мере того как Фишер продолжал свое победное шествие, становясь в глазах многих непобедимым, эксперты из числа критически мыслящих задавались сакраментальным вопросом: почему? Чудо хотелось понять, но анализ сыгранных партий исчерпывающего объяснения не давал. Зато был соблазн объяснить феномен американца причинами субъективного характера. Опять на первый план выходили домыслы…

Поглядите, говорили одни, у Фишера лучший рейтинг за всю историю шахмат. Он точен в игре, как электронная машина, опасен, как тигр, а собой владеет, как восточный мудрец. Понятно, что исход борьбы с таким могучим соперником предрешен. И не служит ли это доказательством его гениальности?

Гениями, отмечали скептики, уже названы и Морфи, и Капабланка, и Алехин, – и этот список величайших можно без труда продолжить.

«С гениями за шахматным столиком успешно состязаться невозможно, – вступал в спор М. Ботвинник. – Если мы хотим успешно бороться с Фишером, мы должны признать, что он не гений, а изучить его сильные и слабые стороны».

Убедительное обяснение дал, пожалуй, сам Фишер. На закрытии полуфинального матча претендентов с Б. Ларсеном (1971) его не без умысла спросили: не изобрел ли он какой-либо ранее неизвестный способ игры? «Нет, – ответил американец, – дело прежде всего в ошибках, которые допускали мои соперники. Я лишь успешно этим пользовался». Но как?! Сторонники версии о нешахматном происхождении этих ошибок ждали, понятно, сенсационных разоблачений.

На матче в Рейкьявике всерьез велись разговоры о применении таинственных «Х-лучей» и других «вне-шахматных средств воздействия». Подозревалось все, что в той или иной степени служило аксессуаром борьбы, – от софитов на сцене до кресла у шахматного столика. Сенсация! Ажиотаж. Скандал в благородном семействе. Узнав, что апелляционный комитет разбирал на части кресло претендента, пресса не без ехидства спрашивала: и что же нашли? Электронные приборы и химические средства для нейтрализации соперника? Или компьютерную связь с домашней лабораторией? От игры ума один «ход» до изощренной фантазии. Если, конечно, без обиняков приписать компьютерам типа «Чесе» и «Челленджер» могущество ЭВМ завтрашнего дня.

«Фишеробоязнь», утверждали другие, исходит от воздействия самого американца. Только представьте – неотрывно нависшее над шахматной доской лицо фанатика, горящие глаза, абсолютно полная отрешенность от внешнего мира. Эти длинные пальцы, снимающие с доски ваши фигуры и пешки… Еще до партии он начинает «войну нервов» и добивается того, что соперники теряют над собой контроль. Нет, здесь что-то нечисто. Шаман, колдующий шаман, продавший душу силам черной магии!

«Таинственные эманации, исходящие от Фишера, – передавал один западный корреспондент из Рейкьявика, – постепенно обволакивают его партнера, парализуя его мысль и волю. Он не может избавиться от такого чувства, словно какой-то невидимый вампир стаканами пьет его кровь».

Зловещая картина! Как будто на сцене Дворца выставок в исландской столице не шахматная драма, а фильм ужасов.

«Причем здесь психологическое убийство? – терялся в догадках и сам Роберт Фишер. – Просто надо находить сильнейший ход в любой позиции. Я действительно испытываю удовлетворение, когда над соперником удается одержать моральную победу, но достигаю этого не с помощью каких-то заклинаний, а гораздо проще: прихожу, сажусь за доску и… выигрываю!»

Пять часов напряженной борьбы, до голых королей, и констатация очевидного – нет объективных предпосылок для необъяснимых побед и случайных поражений, есть только хорошая или плохая игра!

Не приходится каяться только тем, кто, взывая к благоразумию, видит в психологическом факторе один из атрибутов спортивного единоборства. «Я не раз встречался с Фишером за шахматной доской и даже проиграл ему всухую матч в Денвере, – самокритично признавал Бент Ларсен. – Никакого воздействия с его стороны я на себе не ощущал. Единственно, на что я мог пожаловаться, так это на жару. Но, думаю, погода от Фишера пока еще не зависит…»

Миф четвертый: «звездная болезнь»

Но от него зависело многое другое: отчасти пользуясь своим исключительным положением, он задавал устроителям матчей и соперникам самые «неудобные», архиконфликтные вопросы, обнажал нерв самых трудных и нерешенных проблем.

Как наладить постоянный эффективный контроль за деятельностью Международной шахматной федерации? Какая система розыгрыша мирового первенства наиболее справедлива и демократична? Какими средствами добиваться популяризации шахмат, их неотъемлемых прав на профессиональный статус? Кому решать вопрос об игровых условиях – меценатам, организаторам турниров или самим участникам?

Увы, стандарты здесь не установлены и по ceй день. Зато с незапамятных времен известны прецеденты более чем странных решений!

На межзональном турнире в Стокгольме (1948) расписание туров менялось трижды. Бывали случаи, когда маэстро принуждали играть по девять часов в день! А на матч-турнире 1948 года в Голландии зрителям разрешалось курить и ужинать в игровом зале. Шумно? О, да! Но еще не предел. Матч Портиш – Ларсен (1977) проходил по соседству с… органным концертом. И это гроссмейстерская дуэль, матч претендентов на мировое первенство! Однако, вняв просьбам организаторов, участники матча не стали протестовать. Потому что проявить строптивость и оказаться в плену у «предрассудка», что шахматы – престижная игра, в те годы мог только Роберт Фишер. Заботу о мастерах он считал непременной обязанностью шахматного мира и стремился к идеалу – комплексу условий, заботливо индивидуализированных, в каких только и может совершаться напряженнейшая умственная деятельность каждого маэстро. Желая сам выложиться «на все сто», он выдвигал ультиматум: абсолютная тишина, максимально возможная изоляция от зрительного зала, четкое соблюдение регламента и приоритета интересов играющих – или же бойкот даже самых важных и престижных турниров!

К таким «капризам» оказались не готовы ни организаторы, ни коллеги-шахматисты. Первые, почти все, сидели в лице Фишера возмутителя спокойствия с замашками суперзвезды. Вторые, в кулуарах признавая справедливость многих его требований, едва ли верили в возможность столь коренных преобразований. А иных искушал соблазн промолчать, чтобы в результате скандала избавиться от опаснейшего конкурента.

Даже странно, но Фишер открыто шел на конфликт вопреки своим же интересам, рискуя получить славу «баламута», прослыть одиозной, скандальной личностью. Другой вопрос – виной ли этому его импульсивность, душевный дискомфорт или прагматизм респектабельного гроссмейстерского общества?..

Первый публичный конфликт был в далеком 1961-м, когда на финише матча Фишер – Решевский известная меценатка г-жа Пятигорская вдруг потребовала перенести начало игры на утренний час. Ни соперник, ни организационный комитет не смели перечить миллионерше. Тем энергичнее запротестовал Фишер. К назначенному часу он на партию не явился и на закрытии матча его – при равном счете – объявили проигравшим.

После турнира претендентов на Кюрасао (1962) он обвинил советских шахматистов в «командном сговоре» и потребовал отныне проводить только матчи кандидатов. ФИДЕ приняла его предложение, однако антифишеровская кампания на страницах печати получила такой размах, что заставила его замолчать на несколько лет. В том же, 1962, году гроссмейстер 10. Авербах, например, писал: «Фишер расстроен, он едва сдерживается, чтобы не заплакать, и как капризный ребенок, которому не достались сладости, нанизывает измышления одно нелепей другого: «Все плохо, все неправильно, все жулики, раз я не стал чемпионом мира».

Еще три года в борьбе за шахматную корону он потерял после многоактной драмы в Сусе (1967), когда за неподчинение оргкомитету его сняли с дистанции межзонального турнира. Он не смирился: через год, на Олимпиаде в Лугано, потребовал переоборудовать турнирный зал, вступил в конфликт с президентом ФИДЕ и был исключен из рядов американской сборной за «бегство» с турнира еще до удара гонга!