Юлиус Фучик

Посмотрев на Карела и Марию, врач, видимо, понял, что их терпение испытывать больше нельзя, и решительно сказал:

— Оденьте мальчика, он совершенно здоров и скоро заговорит так, что ваши головы пойдут кругом. Не исключено, что его запоздалая речь с лихвой будет компенсирована какими-нибудь блестящими способностями. Деревья, которые поздно цветут, приносят наилучшие плоды.

Когда Юлеку исполнилось три года, у него наконец «развязался» язык. Ребенок рос бойким, общительным и очень наблюдательным. От отца он унаследовал бурный темперамент, жизнерадостность и веселый нрав, от матери — доброту, жажду познания всего нового.

В «Репортаже с петлей на шее» Фучик сказал о Яне Неруде самые большие слова и добавил, что для того, чтобы понять творчество этого величайшего чешского поэта, который, по его словам, «не был понят и оценен по заслугам», надо хорошо представлять среду, где Неруда родился и рос. «На него налепили ярлык почитателя малостранской идилии, не замечая, что в глазах этой „идиллично“ старосветской Малой Страны он „был непутевым“, что родился он на рубеже Смихова и Малой Страны в рабочем районе, и что на малостранское кладбище за своими „Кладбищенскими цветами“ Неруда ходил мимо Рингхоферовки» [1].

В этих нескольких фразах Фучик, сам того не сознавая, охарактеризовал среду, в которой протекало его собственное детство и которая предопределила его будущую жизнь.

Жили Фучики на Смихове в доме № 1041 по Дунгковой улице, где обосновались фабричные рабочие и мелкие ремесленники. Таких домов не счесть. Все они похожи один на другой. Рядом с домом громыхал огромный завод Рингхофера, здесь же находилась фарфоровая фабрика, текстильный комбинат и другие предприятия. Несмолкаемый лязг и грохот железа несся оттуда. Тысячи людей — инженеров, механиков, каменщиков, слесарей и токарей — собрались сюда из окрестных деревень, чтобы, повинуясь «железному» закону борьбы за существование, отдать свои силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса. Смихов — это колыбель чешского рабочего движения. Здесь в 1844 году первыми во всей Чехии бунтовали голодные рабочие-текстильщики. Они ломали, крушили машины и станки, видя в них виновников своей нищеты и безработицы, своего врага. В родном доме Юлек не раз слышал о забастовках на Смихове.

Ему нравилось, когда в дом приходили товарищи отца. Приткнувшись с книжкой в углу дивана, Юлек прислушивался ко всему сказанному. И хотя многое было непонятно, прямота, здоровое чувство правды и сознание своей силы он ощущал во всем, что делали и говорили эти люди.

Рядом с домом находилось тихое малостранское кладбище, заложенное почти два с половиной века назад, во время чумы. Теперь там уже никого не хоронят. Заросшие, отвыкшие от человеческого голоса, тихие аллеи со старинными надгробиями, статуями, семейными саркофагами, таинственным шелестом ветра в кронах могучих деревьев. Идеальное место для уединения, где слагал Неруда свои стихи, полные язвительной иронии, мудрости и веры в чешский народ. Медленно и робко Юлек бродил по тенистым аллеям, чувствуя себя окрыленным и счастливым, очарованным березами и темными дубами на сверкающих серебром лужайках и таинственными тенями.

Совсем рядом — зеленый холм, на котором стоит «Бертрамка». В этой грациозной, воздушной вилле XVII века, принадлежавшей композитору Душеку и его жене — оперной певице Жозефине, останавливался и творил Вольфганг Амадей Моцарт во время частых посещений Праги, где он находил прибежище. Этот поэтический уголок Смихова был пропитан моцартовскими творениями, солнечной озаренностью, светлой романтикой его волшебной музыки. От отца Юлек узнал, что после триумфального успеха оперы «Свадьба Фигаро» в театре Тыла, которой Моцарт лично дирижировал, он посвятил пражанам два других произведения — оперу «Дон Жуан» и Симфонию ре-минор.

Его музыка оживала здесь в исполнении другого гения — Петра Ильича Чайковского, игравшего на старинном инструменте, помнившем прикосновения рук Моцарта. В книге посетителей виллы Юлек прочитал собственноручную, восторженную запись П.И. Чайковского.

Однажды отец повел Юлека в собор святого Микулаша на Малой Стране и рассказал, что, когда в Вене умер Моцарт, тысячи пражан собрались здесь, на Малостранской площади, а под гулкими сводами этого собора заплаканная Жозефина самозабвенно пела моцартовский «Реквием».

И в доме Фучиков часто звучала музыка. Чешские и словацкие народные песни, произведения Сметаны и Дворжака, арии из опер и оперетт. Юла слушал их с малолетства, и поэтому воспоминания о доме у него всегда были связаны с музыкой и песней. В этом была заслуга не только отца. Дядя Юлиус, брат отца, был известным композитором и армейским капельмейстером, выступал с военным оркестром в Австрии, Германии, Швейцарии, Италии, Франции.

Юлек мог напевать или насвистывать целые арии из опер Сметаны. Но самым любимым был и навсегда остался Бетховен. Юлек помнил наизусть его симфонии: Героическую, Пятую, Девятую и сонаты: Аппассионату и Патетическую. О Седьмой симфонии Бетховена он позднее говорил, что слышит в ней голос миллионов рабочих. Он ощущал в этой музыке народную стихию и торжество справедливости, она проникала в его душу. «В музыке — жизнь чехов», — любил повторять дядя Юлиус крылатые слова Сметаны, рассказывая с гордостью о чешских музыкантах и композиторах. Юлек особенно любил слушать об Эдуарде Направнике, который в двадцать три года приехал в Россию, и она стала для него, как и многих его соотечественников, второй родиной. Более пятидесяти лет он работал в петербургском Мариинском театре и создал лучший в мире оркестр с особым, как говорил дядя, «бархатным звучанием».

Уже с ранних лет эта «неведомая» страна интересовала Юлиуса. Иногда ему даже хотелось отправиться туда.

— Дядя, расскажи мне об этой стране! — говорил Юлек.

— Мне не довелось там быть, — отвечал дядя. — Но говорят, что Россия огромна, как мир, до Владивостока надо ехать поездом целый месяц. Ручьи в России такие, как у нас реки, а реки — как моря, другого берега не видно, леса дремучее наших. А сколько там зверья и рыб! Осетр для русских все равно что для нас вьюнок, а куриные яйца там равны нашим индюшачьим…

Ранней весной Юлек любил бегать со своими сверстниками на Влтаву. Отсюда город представлялся как чудесное живое существо с позвоночником — рекой, сердцем — Староместской площадью и головой — Градом.

Детство Юлека проходило в мире сказок, радостных игр, приключений, но главным образом в театре. Уже в три года перед Юлой открылся, освещенный огнями театральной рампы, необычный, любопытный мир фантастических героев, где живут добрые феи и злые волшебники и где добро всегда побеждает зло.

…Смиховскому театру Шванды для спектакля «Золушка, или Хрустальный башмачок» нужен был ребенок. Владелице театра пани Колдинской посоветовали взглянуть на Юлу. Перед «смотринами» в доме все было отрепетировано до мелочей: как войти в кабинет директрисы, как поклониться, что сказать.

Пани Колдинска, старая дама, сидела в кресле с веером на коленях. Увидев Юлу, она воскликнула:

— О, какой прелестный мальчик! И как красиво он кланяется!

— Это папа учил меня на улице, а люди кругом оборачивались.

Щеки Карела покрываются легким румянцем.

— А почему ты показываешь мне свои руки, Юлек? — удивленно спрашивает хозяйка театра.

— Потому что они чистые. Папа мне говорил, что вы не любите детей с грязными руками.

Пани Колдинска очарована непосредственностью мальчика, смеется до слез и говорит, обращаясь к Карелу:

— У вас великолепный сын. Я беру его. Будет играть в «Золушке».

— Но ведь там нет ни одного мальчика, — вставляет Юлек, — кого же я буду играть? Голубя?

— Ты будешь в белом парике, в костюме пажа сидеть в красивом яичке, которое будет вывозиться на сцену.

— Но в сказке нет никакого яичка, — упрямо твердит мальчик.

— В театре есть. Во время бала оно будет появляться в каждом представлении, — говорит пани Колдинска.