В пылающем небе

Турыкин знал, что летчики устают, но снижать темпы полетов не собирался. Командир полка делал все, чтобы летный состав быстрее освоил новый самолет. Как оказалось, на это были серьезные основания: шел 1941 год.

Самая короткая июньская ночь. На голубом небосводе несмело начинала загораться бледно-розовая заря, а самолеты уже готовы к полетам. Сколько же времени спали сегодня механики самолетов, техники звеньев, старшие техники эскадрилий, все авиационные специалисты – эти неутомимые труженики? Не простое дело – подготовить самолет. Он промахов не прощает. Не досмотри затяжки какой-нибудь «гайчонки», упусти поставить на первый взгляд ничего не стоящий шплинтик, и за пренебрежение к ним они могут жестоко наказать в полете.

Однажды, помню, в авиаучилище во время полета одного курсанта отказал мотор. При вынужденной посадке на лес – другого выхода не было – пилот по счастливой случайности остался жив, а самолет полностью разбился. Отчего же мотор заглох? Оказалось, оттого что при заправке самолета бензином механик вынул фильтр из бака, туда попала муха и странствовала по бензопроводам, пока не перекрыла доступ горючего.

В авиации мелочей нет. Механик не отойдет от самолета, пока не убедится: все сделано, ничего не упущено. Он знает, что летчик доверяет ему свою жизнь. Вот почему, когда самолет летает по кругу, пилотирует в зоне – механик все время волнуется, переживает: все ли доделал, не придется ли летчику расплачиваться за его просчеты?

И сегодня в горячей удушливой пыли технический состав выполнял свою привычную, нелегкую работу: один помогал летчику надеть парашют, другой, ухватившись за консоль плоскости, еле успевал бежать, провожая свой экипаж в полет. Тот, истекая потом и чертыхаясь на чем свет стоит, воевал с мотором и никак не мог найти причину, почему он не запускается. А закончились полеты – надо подготовить машину на завтра. И так ежедневно. Вот почему каждый летчик высоко ценил труд механика своего самолета, старался чем-то облегчить его тяжелую и очень ответственную работу.

И снова весь день солнце беспощадно обжигало землю палящими лучами. Пройдя свой длинный путь, оно утомленно зависло над горизонтом, и сейчас его огромный багровый диск казался совсем близко.

Обгоняя колхозные стада брюхатых коров, тяжело идущих с сытных пастбищ, по дороге в лагерь мчалось несколько машин. По пути справа и слева, словно застывшее зеленое море, стояли дородные хлеба. В машинах – летчики, штурманы, техники. Кто скажет, что эти неугомонные парни проснулись задолго до восхода солнца, провели по нескольку часов в небе, натаскались баллонов сжатого воздуха, набегались по аэродрому? Они едут жизнерадостные, веселые. И взлетела в безбрежную украинскую степь могучая песня:

Вот и лагерь. «Полуторки», завизжав тормозами, остановились у палатки комсостава. В это время к машине подбежал дежурный по лагерю и бойко сообщил:

– Товарищ старшина Белоконь, вас вызывает полковник Семенов! Срочно!

– Вот что, Белоконь, командировка тебе предстоит, – с ходу объявил начальник штаба после моего доклада о прибытии. – В Харьков поедешь. Завтра пораньше выезжай в Киев и любым поездом добирайся к месту, решай все вопросы и в среду чтобы был в полку. Вот тебе задание и командировочное предписание, – он протянул мне две бумажки. – Командир эскадрильи уведомлен.

Это было так неожиданно, что я вначале опешил, а потом в душе появилась скрытая радость: если позволит время, проскочу в родное село Юрченково, домой. Представил, как меня встретит семья, и улыбнулся. Это заметил полковник, и мне сразу стало как-то не по себе.

21 июня я приехал в Харьков. От жары город опустел, казалось, я попал в какое-то провинциальное местечко. Но с наступлением вечера и прохлады улицы сразу ожили: люди спешили в театры, на эстрадные и танцевальные площадки – туда, где после трудового дня можно отдохнуть, повеселиться. В этом людском потоке то и дело мелькали темно-синие пилотки. Летчики громко о чем-то разговаривали, задорно смеялись, внешне были безразличны и независимы, хотя каждый с затаенной гордостью чувствовал на себе взгляды разнаряженных девушек.

По залитой светом центральной аллее парка имени Горького я спешил на эстрадное представление и чуть не опоздал. Весь концерт прошел под взрывы смеха и гром аплодисментов, а когда конферансье пожелал всем спокойной ночи, зрители еще долго стоя аплодировали артистам.

На землю опустилась ночь. Все умолкло. В безоблачном небе, казалось, и звезды замерли, словно и они боялись нарушить тишину. После трудового дня огромный город, легко вздохнув от изнуряющей жары, погрузился в спокойный сон.

Линия боевого соприкосновения

Когда я проснулся, то не сразу понял, ночь это или уже наступил день: было темно и только сквозь узкую щель в закрытых ставнях пробивались полоски света. Мне стало не по себе в этой маленькой душной комнатушке. «То ли дело на аэродроме!» – позавидовал я товарищам: раздольное поле, покрытое цветущим клевером, степной воздух, строгие ряды палаток, «грибки» дневальных, выстроившиеся новенькие самолеты, синь неба…

Свой выходной я наметил провести за городом, в лесопарке. Завтра рассчитывал решить все порученные дела, во вторник навестить родителей – и снова в лагерь.

Быстро оделся и на остановку. В трамвае душно, людей столько, что руки держу по швам. На одной из остановок на переднюю площадку втиснулся мужчина средних лет и, не переводя дыхания, скорее выдохнул, чем сказал:

– Слыхали? Война! – потом тревожно обвел нас взглядом и снова повторил: – Война!..

Война?!

На первой же остановке трамвай опустел.

Война… Командировка сразу потеряла свое значение. Все мысли были об одном – о нападении фашистской Германии. В ушах все время слышался голос диктора: «Гитлеровские войска вторглись в пределы нашей Родины…» Немцы бомбили Киев, Минск, Севастополь – перечислял я мысленно названные города.

Скорее бы добраться до своей части!

На вокзале неразбериха. Люди метались от вагона к вагону, никто толком не знал, куда и когда будут отправляться поезда. С большим трудом пришлось добираться до Киева. Наш поезд то бесконечно долго стоял на каком-нибудь полустанке, то снова медленно двигался вперед. И только перед рассветом 25 июня он, наконец, прибыл в Киев.

Возле штаба авиадивизии стояла полуторка, на которой обычно возили продукты со склада в лагерь. Из кабины выглядывал знакомый шофер. Его трудно было узнать: грязное, заросшее щетиной лицо, воспаленные глаза.

– Что с тобой? – спрашиваю, показывая на небритое лицо.

– Три ночи не спал, – и махнул рукой. – Да это не беда. Вот, говорят, что мы немца впустили по всей границе – это уже беда! Неужели правда? Ох, не верю я этому!

– Я тоже слышал. Предатели всякие панические слухи распускают!

– Как полагаешь, долго война будет?

– Думаю, что долго ей не быть. Выгоним гадов, да так выгоним, чтобы и внукам своим заказали лезть на чужие земли! Ты не в лагерь? – с надеждой спросил я шофера.

– Туда. Садись, вместе поедем. Будешь под ребра толкать, чтоб не уснул.

В полдень мы были в лагере.

Там, где еще недавно стояли четкие ряды новеньких палаток, сейчас чернели земляные четырехугольники. Часть самолетов была расположена на границе аэродрома, остальные стояли замаскированные в высокой ржи.

Я направился к самолетам и дорогой машинально сорвал тяжелый колос, растер его на руке: крупные налитые зерна перекатывались на ладони. Почему-то припомнилось, как прошлым летом помогали убирать хлеб колхозу. А теперь во ржи стояли самолеты, зрелые колосья клонились к земле.

Возле стоянки самолетов второй эскадрильи я увидел Громова. Высокий, стройный, подтянутый, Федор стремительно бросился мне навстречу.