Счастье мне улыбалось

Когда мои родители еще не были женаты, они часто ходили на танцы и на каток. Папа рассказывал, как мама, очень любившая сладкое, могла во время катания съесть сразу полкило шоколадных конфет «Мишка»: «Катается и одну за другой отправляет их в рот». А на танцы они ходили на Абельмановскую площадь. Там стояла большая красная церковь, которую в годы гонений на религию превратили в рабочий клуб. Для трудящейся молодежи тогда устраивали не только лекции, но и танцевальные вечера, которые модно было называть балами. Мама с папой очень любили танцевать и делали это замечательно — за исполнение мазурки, венгерки они даже получали призы.

К тому времени, когда родилась я, папа еще работал в Статистическом управлении, даже писал книги по статистике. Потом его перевели в ВЦСПС. И, где бы он ни работал, его везде уважали, любили — он умел располагать к себе людей, был человеком честным, открытым. Его честность не позволила ему немного изменить дату моего рождения. Дело в том, что я родилась 31 декабря, и не просто в последний день года, а за три часа до наступления нового.

В тот вечер у нас должны были собраться гости, уже готовились накрывать праздничный стол. И тут дала о себе знать хоть и ожидаемая, но не приглашенная на этот вечер гостья. Маму отвезли в ближайший роддом, на Радищевской улице, близ Таганки. Там я и появилась на свет как раз под Новый год. Не могла потерпеть, чтобы родиться всего на несколько часов позже и быть в паспорте на год моложе. Мама была «возмущена» такой «несправедливостью» судьбы: по-женски она понимала, что девочке было бы лучше, если бы ее записали первым днем нового года, а не последним днем старого. Но папа, как человек принципиальный, оформил в загсе все именно так, как произошло, — дочь сама виновата, что оказалась такой нетерпеливой…

Имя мне тоже выбрал папа. Незадолго до моего рождения они с мамой пошли в расположенный неподалеку от нас филиал Малого театра. В те годы он размещался в здании, где теперь работает Театр на Таганке. Филиал Малого давал здесь свои спектакли до 1946 года, пока не переехал на Большую Ордынку. Здание передали Театру драмы и комедии, который в 1964 году был преобразован в нынешний театр. В старый филиал Малого я потом тоже ходила, помню, что в спектакле «Не было ни гроша да вдруг алтын» я еще девочкой видела знаменитую В. О. Массалитинову. А тогда, перед самым моим рождением, папа с мамой смотрели там пьесу «Татьяна Русских и Иван Козырь». Что это был за спектакль и о чем, я не знаю, но, видимо, героиня так понравилась папе, что он решил назвать ее именем родившуюся вскоре дочь. Кажется, он даже не посоветовался с мамой. Вот так я и стала Татьяной. Зато крестили меня бабушка с мамой тайком от папы — ездили для этого специально куда-то за город, поскольку папа в юности был комсомольцем, человеком по-тогдашнему «сознательным». Правда, из комсомола его потом исключили за то, что одевался он «по-буржуазному», носил галстуки. По тем временам это было «пережитком прошлого», как, впрочем, «непролетарским» считалось и ношение колец, других украшений.

Надо сказать, что мои родители были театралами. Я с детства запомнила, как они собирались на какой-нибудь спектакль. Это был целый ритуал — они настраивались на праздник, который их ожидает вечером, заранее. Мама с утра шла в парикмахерскую — делала прическу, маникюр. Папа надевал хороший костюм, белоснежную рубашку, которую иногда даже сам переглаживал после мамы или меня — так он был требователен. Я уже говорила, что папа мой был франт, любил хорошо одеться — не в смысле броско, а элегантно. Вспоминаю их тогдашние сборы и сравниваю с теперешним отношением к театру. О каком-то особом предвкушении праздника теперь говорить почти не приходится — большинству зрителей не до таких вот специальных приготовлений. Сейчас ведь как — поднялся и побежал, в свитере, в джинсах, как выйдет. Хорошо, если в театр удается попасть в выходные дни. А в будни?.. Конечно, жизнь теперь такая динамичная, расстояния в больших городах такие, что успеть бы только доехать до театра после работы или из какого-нибудь отдаленного спального района и не опоздать к началу Так что все объяснимо. И тем не менее жаль — что-то праздничное уходит…

Поскольку я родилась под самый Новый год, то и отмечали его у нас особенно торжественно — сразу два события. С раннего детства я помню особую атмосферу, которая была в доме в этот день. И был он для меня самый радостный, самый запоминающийся. В комнате обязательно устанавливали большую, под самый потолок елку. А был он у нас высокий — в три с лишним метра.

Сейчас уже мало кто знает, что до середины 30-х годов в Советском Союзе было запрещено встречать Новый год с елкой, поскольку почему-то посчитали этот обычай идеологически вредным, буржуазным, пролетариату ненужным. Но папа, несмотря ни на какие запреты, не хотел лишать ребенка праздника. 31-го, как только темнело, он облачался в полушубок, меховую шапку и уезжал за елкой. Москва тогда была намного меньше, чем сейчас, так что добраться на «паровичке» (электричек еще не существовало) до ближайшего пригородного леса было несложно. Как папа провозил самовольно срубленную елку на поезде, не знаю. А в самом городе он шел пешком по темным улицам (Москва тогда освещалась скудно) и тащил елку на себе: появляться с ней в трамвае тоже было нежелательно, да и ходили ли они в такое позднее время регулярно, неизвестно. А время поджимало, и папа торопился.

Лесная пахучая красавица появлялась у нас в доме за час-два до наступления Нового года, и мы спешно начинали наряжать ее. Игрушек тогда в магазинах, конечно, не было, так что мама заранее мастерила их сама, что-то у нее сохранялось от прежних времен. А еще вешали мы на елку и конфеты, и орехи, и мандарины… До сих пор помню, как в комнате замечательно пахло свежей хвоей, лесом… Даже во время войны мы старались поддерживать традицию наряжать елку — умудрялись каким-то образом, несмотря на тяготы тех трудных лет.

С детства я люблю еще один замечательный запах — запах свежеиспеченного хлеба. В доме, где мы жили, внизу была булочная, а во дворе находилась пекарня. Этот дом и пекарня когда-то принадлежали булочникам Титовым, до революции не менее известным в Москве, чем знаменитый Филиппов. Черный ход, который существовал в доме, вел из квартиры хозяев на втором этаже на первый этаж — в магазин.

Помню, каким вкусным казался этот хлебный запах в несытые 30-е годы и особенно во время войны — ведь хлеба тогда недоставало очень многим. И вечно полуголодные ребята из бедных семей, которых немало жило и в нашем, и в окружающих домах, норовили стащить буханку. Конечно, они часто попадались, так что в нашем дворе чуть ли не половина подростков отсидела свои сроки за кражу единственной буханки.

Мы знали, кто до революции были хозяева дома, но ни о них самих, ни о их судьбе, о том, куда они делись, нам не было известно. Может, кто-то из их бывших работников (если они еще оставались) в булочной или в пекарне что-то и знал, но у нас об этом не говорили. Правда, помню, что в доме оставалась жить кухарка самого Титова, тетя Дуня. Она занимала небольшую комнату в нашей коммунальной квартире. Точнее сказать, это была даже не комната, а отгороженная часть кухни. После революции, после так называемого уплотнения в огромной многокомнатной квартире бывшего хозяина поселили сразу восемь семей. Хотя соседей было много, но я не помню, чтобы у нас возникали какие-нибудь значительные конфликты. Как-то все умудрялись уживаться, хотя люди были разные — кто более открыт, кто менее.

Свой дом купцы Титовы построили еще в середине XIX века. Сначала он был двухэтажный, а потом, по мере роста их доходов, появился и третий этаж, дополнительные служебные постройки во дворе. Дом был добротный, вместительный, разумно распланированный: верхние этажи был жилыми, внизу шла торговля, во дворе пекли хлеб, который сразу поступал в магазин. Дела, столь прекрасно налаженные, конечно же процветали. Это было заметно и по тому, как хозяева оборудовали свою огромную квартиру. Она была не просто комфортна, с ванной, водопроводом, но и красива: просторные комнаты, высокие потолки с лепниной, большие окна с широкими мраморными подоконниками, паркетные полы…