Маска и душа

Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этим необыкновенно-романтическим жестом, находя его трагически-прекрасным. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я в нашей игре в разбойники. Вижу я в ней многое другое, от романтизма очень далекое. Рядом с поэзией и красотой в русской душе живут тяжкие, удручающие грехи. Грехи-то, положим, общечеловеческие — нетерпимость, зависть, злоба, жестокость — но такова уже наша странная русская натура, что в ней все, дурное и хорошее, принимает безмерныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминают русскую мятель, когда человека закружит до темноты; не только тоска наша особенная — вязкая и непролазная; но и апатия русская — какая то, я бы сказал, пронзительная. Сквозная пустота в нашей апатии, ни на какой европейский сплин не похожая. К ночи от такой пустоты, пожалуй, страшно делается.

Не знает, как будто, середины русский темперамент. До крайности интенсивны его душевныя состояния, его чувствования. Оттого русская жизнь кажется такой противоречивой, полной резких контрастов. Противоречия есть во всякой человеческой душе. Это ея естественная светотень. Во всякой душе живут несходныя чувства, но в серединных своих состояниях они мирно уживаются рядом в отличном соседстве. Малые, мягкие холмы не нарушают гармонии пейзажа. Они придают ему только больше жизни. Не то цель высоких и острых гор — оне образуют промежуточныя бездны. Бездны эти, положим, только кажущияся — это, ведь, просто уровень почвы, подошвы гор, но впечатление все таки такое, что тут земля подверглась конвульсиям.

Быть может, это от некоторой примитивности русскаго народа, оттого, что он еще «молод», но в русском характере и в русском быту противоречия, действительно, выступають с большей, чем у других, резкостью и остротой. Широка русская натура, спору нет, а сколько же в русском быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предельной нежностью, предельной жалостью одарено русское сердце, а сколько в то же время в русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцельнаго, как бы совершенно безкорыстнаго. Утончен удивительно русский дух, а сколько порою в русских взаимоотношених топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, действительно, ни в чем, ни в хорошем, ни в дурном, не знаеть середины русский человек.

И когда, волнуясь, стоишь на сцене перед публикой, освещенный рампой, и изображаешь это сам, или видишь что вокруг себя, то болезненно чувствуешь каждое малейшее такое прикосновение к своей коже, как лошадь чувствует муху, севшую на живот.

И все таки звенит звездным звоном в веках удивительный, глубокий русский гений. Я терпеть не могу национальнаго бахвальства. Всякий раз, когда я восхищаюсь чем нибудь русским, мне кажется, что я похож на того самаго генерала от инфантерии, который по всякому поводу и без всякаго повода говорит:

— Если я дам турке сесть горшок гречневой каши с маслом, то через три часа этот турка, на тротуаре, на глазах у публики, погибнет в страшных судорогах.

— А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?

— Я?!. С семилетняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..

Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничем иным нельзя, как именно звездным звоном, дрожащим в небесах, этот глубокий широкий и вместе с тем легчайший русский гений…

Только подумайте, как выражены свет и тень у российскаго гения, Александра Сергеевича Пушкина. В «Каменном Госте» мадридская красавица говорит:

Далекое на севере — в Париже. А написано это в России, в Михайловском, Новогородской губернии, в морозный, может быть, день, среди сугробов снега. Оттуда Пушкин, вообразив себя в Мадриде, почувствовал Париж далеким, северным!..

Не знаю, играл ли Александр Сергеевич на каком нибудь инструменте. Думаю, что нет. Ни в его лирике, ни в его переписке нет на это, кажется, никаких указаний. Значит, музыкантом он не был, а как глубоко он почувствовал самую душу музыки. Все, что он в «Моцарт и Сальери» говорит о музыке, в высочайшей степени совершенно. Как глубоко он почувствовал Моцарта — не только в его конструкции музыкальной, не только в его контрапунктах или отдельных мелодиях и гармонических модуляциях. Нет, он почувствовал Моцарта во всей его глубокой сущности, в его субстанции. Вспомните слова Моцарта к Сальери:

Так именно, а не иначе мог говорить Моцарт. Пушкин не сказал: «силу мелодии», это было бы для Моцарта мелко. Он сказал: «силу гармонии». Потому, что как ни поют звезды в небесах, какия бы от них ни текли мелодии, суть этих мелодий, песен и самых звезд — гармония.

Все противоречия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которых читатель не раз встретит в моих разсказах, находят, в конце концов, высшее примирение в русском художественном творчестве, в гармонических и глубоких созданиях русскаго гения.

ии. У лукоморья дуб зеленый…

Я иногда спрашиваю себя, почему театр не только приковал к себе мое внимание, но заполнил целиком все мое существо? Обяснение этому простое. Действительность, меня окружавшая, заключала в себе очень мало положительнаго. В реальности моей жизни я видел грубые поступки, слышал грубыя слова. Все это натурально смешано с жизнью всякаго человека, но среда казанской Суконной Слободы, в которой судьбе было угодно поместить меня, была особенно грубой. Я, может быть, и не понимал этого умом, не отдавал себе в этом яснаго отчета, но несомненно как-то это чувствовал всем сердцем. Глубоко в моей душе что-то необяснимое говорило мне, что та жизнь, которую я вижу кругом, чего-то лишена. Мое первое посещение театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевидным образом подтвердило мое смутное предчувствие, что жизнь может быть иною — более прекрасной, более благородной.

Я не знал, кто были эти люди, которые разыгрывали на сцене «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были так прекрасно одеты! (Одеты они были, вероятно, очень плохо). В каких-то замечательных кафтанах старинных русских бояр, в красных сафьяновых сапогах, в атласных изумруднаго цвета сарафанах. Но в особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова — в отдельности я все их знал, это были те обыкновенныя слова, которыя я слышал в жизни; прельщали меня волнующия, необыкновенныя фразы, которыя эти люди из слов слагали. Во фразах отражалась какая-то человеческая мысль, удиви-тельныя в них звучали ноты новых человеческих чувств. То, главным образом, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый аромат.

Я с некоторой настойчивостью отмечаю эту черту моего ранняго очарования театром потому, что мои позднейшия услады искусством и жизнью ничем в сущности не отличались от этого перваго моего и неопытнаго восторга. Менялись годы, города, страны, климаты, условия и формы — сущность оставалась та же. Всегда это было умилением перед той волшебной новизной, которую искусство придает самым простым словам, самым будничным вещам, самым привычным чувствам.