Неизбежность (Дилогия - 2)

Ах, если б кто-нибудь испытывал ко мне отцовские чувства!

Скажем, командир дивизии или полка, да хоть батальона, - потому как, кроме отцов-командиров, некому. Мне так сейчас не хватает отца, как не хватало его, впрочем, и всю жизнь. Безотцовщина - худо, братцы.

Я тряхнул головой и сказал новичкам:

- Хлопцы, пойдемте к палатке, вы расскажете о себе - откуда родом, где служили, как служили... И я вам немного о себе расскажу... Познакомимся поближе!

И у офицерской палатки, тщетно прячась от солнца, солдаты смущенно, с неохотой рассказывали о себе. Никак не мог сразу запомнить имена и фамилии новичков. Раньше за мной этого не водилось. Память, что ли, слабеет? Или отвлекаюсь на постороннее? Вот гляжу на их кисти и думаю: старые руки у молодых людей. Натруженные, в ссадинах, в морщинах. Постаревшие на суровой воинской службе. И у меня такие. Руки что, не постареть бы преждевременно душой. Война с этим недурно справляется - умеет старить. А ведь надо пройти еще одну войну.

Солнечные лучи падали отвесно, как дождевая стена, но дождь несет прохладу, а солнце - зной и духоту. Никакой тени в полдень от палатки нет, в ней самой духотища непрошибаемая.

Дождей по-прежнему ни капельки, солнца хоть отбавляй. Изредка появляются облачка и тут же испуганно откочевывают за горизонт, и снова монгольское небо - ясное, чистое, как глаза у ординарца Драчева, когда он хочет соврать. Именно такими глазками глядел верный ординарец, отпрашиваясь в санчасть.

- Не сачкуешь? - спросил я без дипломатии.

- Что вы, товарищ лейтенант! Нога болит - спасу нету, ходить невозможно. Батальонный фельдшер подсказывает: покажись в санроте... Видать, растянул я сухожилия на занятиях, когда спрыгнул в траншею...

В занятиях-то, кажется, и загвоздка. Не отлынивает ли от них Драчев? Хромает, точно. Но не придуряется ли, выражаясь культурней, не симулирует ли? Не отпускать Драчева в санчасть у меня не было, однако, прямых оснований. Отпустил. И, к моему удивлению, Драчев приволок справку: на трое суток освобождается от всех занятий. Правильно, правильно: как раз на ближайшие три дня и намечены тактические учения: марш-бросок, прорыв долговременной вражеской обороны, сооружение своей обороны и прочие прелести полковых учений. Справка подписана командиром медсанроты. Сейчас там командиром - капитаыша, молодая и стройная, с полураскрытым в постоянной улыбке алым ртом и добрая-добрая, вокруг которой увивается все полковое начальство. Добрая, потому и подмахнула справку: жалобы есть пожалуйста, получай освобождение. Чует сердце, смухлевал тут мой верный ординарец.

Давно подмечено: ординарцы, писаря, повара, парикмахеры и тому подобная публика со временем портятся, можно сказать, загнивают на корню, избалованные, хоть и маленьким, но в условиях армейского бытия ощутимым преимуществом своего положения в подразделении. Заедаются и малость теряют совесть. Есть, конечно, приятные исключения, однако опасаюсь, что Миша Драчев в их число не попадает. Подмечено также: для исправления заевшихся на своих теплых местечках субчиков полезно вернуть в строй, чтоб поорудовали винтовкой либо автоматом, а не черпаком, авторучкой, ножницами! Но, увы, вряд ли у меня поднимется рука на ординарское благополучие Драчева: жалко. Да и второй мировой скоро амба! Демобилизуемся, разъедемся в разные концы, что ж напоследок ломать друг другу судьбу? Потом, ежели разобраться, какое уж там теплое местечко! Ведь ординарец со мной в боях, передок его родной дом. А далеко ль от переднего края те же повара, писаря, парикмахеры либо сапожники? Да нет, рядышком, разве что в атаку не ходят. Впрочем, и в атаку ходят - когда большие потери и комдив подчищает резервы, всех, кто может держать оружие, - в строй! Так что, как говорится, все на свете относительно...

А с освобождением Драчева вышла накладка. В ту минуту, когда я с глубокомысленным, а в действительности недовольным видом вертел справку, подошел замполит батальона, гвардии старший лейтенант разлюбезный Федя Трушин, и с ходу:

- Что за бумаженция? Освобождение? Так, так, любопытно...

Даи-ка сюда!

И цоп у меня из рук. Столь же глубокомысленно и недовольно рассматривал справку, а затем к ординарцу:

- Рядовой Драчев!

- Я, товарищ гвардии старший лейтенант!

- Рядовой Драчев, слушай мою команду. - И рявкнул: - Бегом марш!

- Куда бежать, товарищ гвардии старший лейтенант? - ошалело спросил ординарец.

- Вперед! - еще оглушительней рявкнул Трушин. - Бегом!

Ординарец сорвался и - я не поверил - побежал резво, нисколько не хромая. Но метров через пятнадцать, словно опомнившись, перешел на шаг, захромал. Трушин одарил меня красноречивым взором и крикнул:

- Рядовой Драчев, ко мне!

Ковыляя, приблизился ординарец. Сперва его глазки ускользали от нас, но вскоре стали чистыми, ясными и безбоязненными.

Трушин сказал:

- Драчев, чего же ты сразу не захромал? Рванул как - любодорого!

- С перепугу, товарищ гвардии старший лейтенант! Опосли же испуг прошел, боль-то и взыграла...

- Брешешь!

- Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант!

- Брешет? - Трушин повернулся ко мне. - Чего в рот волы набрал, ротный?

Я молча пожал плечами. Конечно, у меня тоже подозрение, что Драчев словчил. С другой стороны, справка, официальный документ: по состоянию здоровья нуждается... Трушин сложил бумажку вдвое, сунул в планшет.

- Не терплю, когда ты вот этак неопределенно пожимаешь плечами. Как прикажешь тебя понимать? Уходишь от ответа...

Либеральничаешь! Либерал ты закоренелый! Черт с тобой, пусть этот симулянт валяется в палатке, пока полк будет вкалывать на учениях. Если ему не стыдно... А справочку заберу с собой.

Надо разобраться, почему в батальоне столько освобожденных.

А? Что?

Я молчу, но понимаю, откуда изобилие освобожденных - сердобольность полковой врачихи, очаровательной женщины с капитанскими погонами. И возникает беспокойство за нее. Чтобы рассеять его, говорю Трушину:

- Медицина! Она разумеет, что к чему, ей надо доверять...

- А кто будет проверять? Политработник! Он должен разбираться в медицине не хуже, чем врач!

- Загибаешь, Федор!