Я из огненной деревни

Тогда убито было, кажется, двадцать семь человек.

Когда я утек, тогда те немцы, что гнались за мною, вернулись. Старший немец, который там командир, — люди потом рассказывали, — давал, давал, давал тому, что меня гнал.

А потом батьку моего за меня забрали и застрелили. Хотели еще мать забрать, но что-то они меж собой поговорили, поговорили, и так она осталась…»

В свое время Михаил Андреевич, как «западник» [22], был солдатом польской армии, в сентябре тридцать девятого года встречался с немцами в бою. После расстрела он, естественно, стал партизаном. Мужчина. А рассказывает и… время от времени плачет, даже не может говорить. Видимо, из-за отца… Или это просто обида, гнев — человеческая обида и справедливый гнев, которые не проходят, не успокаиваются даже местью!..

4

В деревне Усакино Кличевского района Могилевской области.

Богатый домик, зелено-таинственный сад. А хозяин — высокий, дородный мужчина, с виду моложе своих «семидесяти с гаком». На руках — маленькая городская внучка. А дед, хоть он и колючий такой, и гремучий, видать, и добрый, и веселый.

Макар Карпович Заяц.

«…Тут у нас много Зайцев в деревне, но один я — Макар Карпович.

Вопрос: — Так это вы тот самый Заяц, что немца убил?

— Тот, тот! (Смеется.)

Отступали наши. И тут шли наши. Дивизия. А я жил в конце. И ко мне все приходит начальство, покушать чего-нибудь. В лесу мы жили. Я раз дал, другой раз дал, а потом нечего давать. И говорю я:

— Ребяты, я вас не выкормлю, а мои дети останутся так. Вон картошка уже подросла колхозная. Черт с нею, что маленькая, подумаешь — жалеть. Все равно хвашисты заберут.

Ну, а они в окружении были. Они картошки накопали.

— Лошадь есть?

— Есть.

— Завезите нам.

Завезли. Назавтра снова приходят, уже больше. Лейтенант, в гражданскую войну воевал, Иван Минович. Это они у меня про его спрашивали: есть ли еще кто-нибудь из окруженцев. Я повел их и показал, где он прячется. Они его взяли. Мы два воза картошки накопали, завезли им на полигон.

Ахрем Бобовик узнал — пошел в полицию и немцам донес. А уже наши прорвали где-то около Друти. Еще фронт шел. А Ахрем говорит:

— Вот этот возил бандитам есть. Ну, меня ночью забрали.

Вопрос: — У вас семья большая была?

— Четверо детей и жена. И всех нас забрали. Еще из лесу людей забрали: проческа лесу была. Стали расстреливать.

Меня бьют:

— Веди где партизаны! Веди — куда вы бандитам есть возили!..

И Иван Минович тут же, и его забрали. И вот они мне говорят.

— Заведешь — будешь жить, не заведешь — расстреляем!

Вот я их на край поля привел, и нема мне куда крутиться… Я им так и говорю. А он бьет меня. А я все не давался; как он замахнется, немец, дак я все в сторону, в сторону. Все равно как какой-нибудь — которые бьются… боксер. А потом по затылку мне прикладом как ударил — я упал.

Тут же и семья моя вместе. Берут ребенка — расстреливают.

— Вот заведешь — этих не будем стрелять!..

А я знаю, что как заведу — больше чужой крови напьюсь, чем моей разольют. Я не повел.

Вопрос: — И тут застрелили ваше дитя?

— Тут одного ребенка застрелили, другого застрелили, а третьего подводчики спрятали. Четвертого, то есть, самого старшего. Он и сейчас живет в Ленинграде.

Вопрос: — А как они его — в телегу спрятали?

— Не. Дали кнут, и пошел коней отворачивать. В борозде спрятался. Ему так сказали подводчики. Вот он и остался живой, и сегодня живой. А тогда и хозяйку расстреляли. А потом и меня вели стрелять.

Ну, меня ведут расстреливать, а я думаю удрать. Что уж тут сделаешь? Один двоих ведет. Прошел я вперед — немец. Как били нас, то он стоял — по-немецки разговаривал. Потом зашел наперед, идет напротив нас и по-русскому говорит:

— Вы не знаете, может, куда вас ведут? Ведут расстреливать.

Вопрос: — Он так говорит, чтоб не услышали другие немцы?

— Не, немец шел, но он же по-русски не понимает. И этот, одетый в немецкое и наган у него. Тогда по-немецки с немцами говорил, а теперь с нами по-русски. Это не переводчик: переводчик остался, а он как нас тронули, то он наперед зашел, вроде ему присесть надо… И он тогда напротив идет:

— Вас, говорит, ведут расстреливать.

О-о-о! Господи! Семью расстреляли, и меня расстреляют… Давай попробую удрать. Я так на край верну с этой стежки, чтобы в лес. А он мне автоматом р-раз в плечи. А я… Это у меня потом, на фронте, руки побиты, а тогда я ему как двину! — дак он навзничь, и его автомат отлетел. Я верхом, за автомат и — шарах! — его застрелил. Иван этот, Минович, в одну сторону побежал, а я — в другую. Под меня гранату второй подкинул, ну, а граната меня не тронула нисколько…

Вопрос: — Так вы в него еще и из автомата выстрелили?

— А как же! Если б я его не застрелил, дак у него ж наган был. А другой немец, говорите?.. Много, много их, немцев, было. Но в этом шуме… Я три войны провоевал и знаю, что в шуме никто не знает ничего и не ведает. Они пока осмотрелись… Это каких-нибудь я, было, метров десять от немцев отошелся, недалеко, а это ж — шум!..

Ну, вот, это моя вся и история.

Вопрос: — А потом вы куда, в партизаны пошли?

— Не. Мне сделалось плохо. Плохо сделалось. Ну, куда? Я в Закутье, в отряд. Это начальник отряда был знаком, дак я к нему. Иду, и кажется — играют, поют… А никого нигде нема. Это у меня в голове. Расстроился. Да… И он говорит мне:

— Знаешь что, вызову я тебе врача. Врач мне уколы делал и говорит:

— Иди в тихое место.

Побыл я в тихом месте. А потом уже при штабе находился. Я у Лешки доверие имел… Я забываю его фамилию. Лешкой зовут. Я его так и называл. Он в ваших годах был. И я там все время и находился.

Вопрос: — В хозяйственном взводе?

— Не, как дневальный. В общем, я его охранял. Тела его хранителем был. Доверенный.

Вопрос: — Тогда, в сорок втором, Сушу [23] 3 два раза сжигали?

— Не, первый раз партизаны не дали. Знали, что Сушу будут жечь. Здесь, как виден лес, и на горе там — со станковыми пулеметами партизаны. Они их сильно много перебили, немцев. Заяц, Бобовик по-уличному, который вел немцев, стал звать их: „Сюда!“ — и рукой махает, чтоб бежали вслед за ним. Знает куда. Тут он и родился, только не сдох тут…

Ну, это первый раз как ехали. Другой раз уже большей силой… И никто уже не приступился к ним.

Вопрос: — И что они тут натворили?

— Ну, что, людей перебили. Два поселка целиком выбили. Семь человек осталось, что дома не были. „На собрание! На собрание! На собрание!“ — выгнали. Во так поселок и во так поселок, а посредине на картофлянище и побили…»

5

Ходит по лесу человек. Изо дня в день. Зимою и летом. Лесник — такая служба, такой хлеб. Хватает и забот, если человек заботливый, хватает и одиночества, времени для раздумий, для воспоминаний. Тем более, если есть ему что вспомнить.

Есть что вспомнить, о чем погрустить и чему порадоваться Александру Карловичу Зауэру, бывшему партизану, а теперь леснику в тех самых родных местах…

Александр Карлович — латыш, один из тех латышей, которых на героической и многострадальной Октябрьщине после фашистской лютости в годы оккупации осталось очень немного. В деревнях Перекалье, Булково, Залесье.

«Когда мы, латыши, приехали сюда, — говорит Зауэр, — я не знаю. Надо у стариков спросить. Тут есть один, Франц Винтарс, он до войны был председателем нашего латышского колхоза „Сарканайс араайс“ [24], а теперь уже на пенсии. Но и он не расскажет, потому что латыши приехали сюда давно, видать, более ста лет тому назад».