Ничего кроме правды

«Скажи–ка, ты, дура, — попытался я разозлить её — что это ещё за церемонии?»

«Ах, послушай, ах нет, ах да, вот так! Я была занята в магазине, переучёт, и я не знала, что мы поедем в Берлин» — запинаясь, произнесла она.

Я заорал на неё: «Что за переучёт? Ты с ума сошла?» Я смекнул, в чём дело: она просто не из тех, кто может открыто о чём–то сказать. Она, конечно, никогда бы не призналась, что не хочет ехать в Берлин, и у неё духу не хватило бы сказать: «Давай встретим праздник здесь», потому–то она, как всегда, отделывалась глупыми ответами. Этот приём был таким прозрачным, так глуп и неловок, что десять секунд спустя я снова любил её, и всё казалось мне не столь печальным. В таких делах Наддель обладает ловкостью шотландского пони, тогда как Верона, которая все свои штучки проворачивает с коварством Каа, питона из книжки про Маугли — вот она могла бы стать председательницей общества защиты собственных интересов.

Без четверти одиннадцать я выбрался из своей темницы в подвале. Эрике и родителям, сидевшим бесцельно на диване перед телевизором, объяснил, что мой концерт, быть может, ещё состоится. По их лицам я понял, что они мне ни на грош не поверили.

Как ненормальный помчался я в сторону Эппендорфа, чтобы захватить Надю. Она выглядела просто круто, волосы зачесала гребнем, эту её причёску я всегда обожал. По её предложению решено было отправиться в «Pulverfass», травести–клуб в Штейндамме, чтобы всё–таки отпраздновать. У меня от волнения разболелся живот, так что я заказал чашку ромашкового чая для себя и бокальчик шампанского для Наддель.

Один из тех, кто любит угощаться нахаляву, подошёл к нашему столику, узнал меня и обрадовался: «Эй, Болен, не поставишь бутылочку?» В своём стремлении удержать Наддель рядом я и не заметил, как все трансвеститы упились за мой счёт. Когда мы в четыре часа уходили, мне пришлось платить за 10 бутылок шампанского по 600 марок за каждую.

Мы отправились в «Elysee». У меня в животе порхало три миллиона влюблённых мотыльков, я лишь кивнул в сторону администратора и с тяжёлой головой заполнил формуляр. Иногда есть свои преимущества в том, чтобы называться Боленом, никогда и нигде не нужно показывать свой паспорт. В те двадцать секунд, что ехал лифт, мы начали тискать друг друга, затем ворвались в комнаты. Секс с Наддель — это как пятёрка с плюсом, как лапша с трюфелями, как мороженое со сливками — вовсе ничего не нужно уметь. Можешь спросить у Ральфа Зигеля, он–то скажет.

Большей эйфории, чем та, в которой я находился, просто не бывает. «Пойдём, давай снимем вместе квартиру!» — предложил я.

А она: «Супер!»

«И ты поедешь со мной в Берлин?» — спросил я.

Эту поездку я нарочно придумал. Я хотел побыть вдалеке от Эрики, успокоиться и просить поддержки своего друга Тео Вайгеля. Дело в том, что тот, кто переезжал в Берлин, получал налоговые льготы. По моим подсчётам это составило бы 500 000 марок, на эти деньги можно было бы купить прекрасную новую мебель.

Наддель снова ответила: «Супер! Супер!», но я наконец–то прижал её к стене: «Слушай, я говорю серьёзно, завтра я пришлю мебельный фургон и заберу тебя вместе со всем твоим барахлом!»

«Да, хорошо — донеслось в ответ — всё понятно!»

Три дня спустя мы осмотрели пентхаус на Виссманнштрассе, что в Кенигсзее, в Берлине. Площадь составляла 120 метров, расположен дом был просто прекрасно. Оттуда я позвонил Эрике. «Оставайся там!» — велела мне она. Это было ново для меня — она сохранила полное спокойствие. Я привык, что она спорила, кидала в стену миски со спагетти и орала. Возможно, ей надоели мои выходки. А может, она была уверена, что я вернусь. Она знала, что я безумно люблю своих детей. Поэтому, может, она думала: он всё равно вернётся. Дай ему только поразвлечься. Я пользовался славой, хотя и не всё, что обо мне говорили, было правдой, но никто из моих друзей и знакомых, включая Эрику, не верил, что я когда–нибудь расстанусь с ней.

Сейчас я думаю, что самый большой грех в моей жизни — это то, что я покинул своих детей. Я могу сказать любому, кто имеет детей — цени свою семью превыше всего. Потому что боль от расставания с женщиной — ничто по сравнению с той болью, что испытываешь, когда твоих детей нет рядом. Когда не можешь погладить их по головке, когда приходишь домой поздно вечером, а они уже спят. Единственное, что может быть ужаснее — если твоё дитя погибнет в результате несчастного случая или если ему причинит вред какой–нибудь маньяк.

Но я мог, по крайней мере, видеться с детьми по выходным. Когда мы воскресным вечером подъезжали к дому его матери, Марк, конечно, понимал: сейчас последует расставание. И что тогда происходило — словами не передать. Марк стоял в воротах, я целовал его не прощание, говорил: «Пока, держи ушки на макушке!» и быстро садился в машину, чтобы он не видел моих слёз. При взгляде в автомобильное зеркальце я видел, как он стоит у ворот, машет мне рукой и смеётся. А я ещё думал: он какой–то странный, этот смех.

Я выходил из машины, и вблизи оказывалось, что это был не смех, а рёв. Этот маленький карлик хотел показать мне: «Поезжай спокойно, папа!», хотя ему самому жутко хотелось заплакать. Я думаю, он уже тогда был сильнее меня, потому что я сразу же начинал громко рыдать.

Теперь я хочу сказать то, что понял много лет спустя: Эрика, собственно, была для меня идеальной супругой, мать всех матерей, лучшая женщина, которую я когда–либо знал. Мои дети на 100 % Эрика. То, что они крепко стоят на земле, что они такие замечательные — это целиком её заслуга. Когда мы с ней, после семнадцати лет брака, в октябре 94‑го, наконец, развелись, она оставила мою фамилию, выдвинув для этого типичное для неё обоснование: «Мои дети носят фамилию Болен. А я хочу носить ту же фамилию, что и мои дети».

Я в последний раз заехал домой, чтобы взять чемодан. На пустом мебельном грузовике я отправился к Наддель. Выяснилось, что этажом ниже (как практично!) жил её хахаль. Я был в шоке. «Послушай, ты должна поговорить с ним на чистоту» — сказал я. Она на это ответила: «Подожди–ка» — спустилась вниз, позвонила, сказала парню: «Всё кончено», забрала из его квартиры свою подушку и вернулась ко мне наверх.

Вместе с этой подушкой мы погрузили в машину два голубых мешка для мусора, в которые она сложила своё бельё, и гоночный велосипед.

«А где твои остальные вещи?» — поинтересовался я.

Она спросила: «Что значит мои остальные вещи?»

Нужно было оплатить несколько долгов, заменить испорченный ковёр, а потом мы отправились в Берлин.

Техосмотр для тёлок

Я люблю устраивать проверки, чтобы выяснить, что это, собственно, за женщина, которая сидит рядом со мной. Если в её глазах мелькает значок доллара, как в кассовом аппарате, эта женщина мне не подходит. Я мечтаю о такой, которая бы любила меня и не пыталась бы, обнимая, залезть мне в карман. Я настоящий финансовый параноик.

По дороге на съёмки клипа Blue System мы сделали остановку в Амстердаме. Я знал, что здесь, прямо в аэропорту, был отличный магазин, торговававший без пошлины. Я подталкивал Наддель от одной витрины к другой, на которых красовались прелестные часы от Картье, стоимостью от 10 000 марок.

«Можешь выбрать. Скажи, какие ты хочешь?»

Наддель никак не реагировала.

Я напирал: «Пойдём, ты выберешь, можешь купить хоть все. Тебе хоть какие–нибудь нравятся?»

А Наддель: «Нет, я не хочу».

«Да пойдём же, ты не должна стесняться, я серьёзно!»

А Наддель снова: «Нет, я и вправду не хочу, они мне не нравятся».

Я скажу вам, что Верона останавливалась перед каждой витриной и твердила: «О, супер, классно! Я возьму вот это золото за 60 000. И ещё я хотела бы такое же из серебра. У меня уже есть серебряные украшения, они отлично бы сочетались».

Моё маленькое сердце было в восторге оттого, что моя новая подружка так легко справилась с витриной, полной тестов. И я ещё раз удостоверился, что она — женщина моей мечты.