Я никогда и нигде не умру

Мое главное занятие — изучение русского языка и той большой, дорогой мне страны, где говорят на этом языке. В тот день, когда твоя нога ступит на эту землю, я слепо помчусь на вокзал и куплю билет, который отвезет меня прямо в сердце той страны. Как тебе такой инфантильный романтизм ранним утром? В такое время, как это? Да, мне стыдно, но это правда, такое иногда происходит в моей фантазии. Ах, Герта, если бы ты только знала, под какой угрозой находится здесь наша жизнь. В это солнечное утро я так простодушно пишу «нога ступит на эту землю» и «встретимся друг с другом», но, может быть, до того времени мы давно сгинем в каком-нибудь суровом холодном лагере. Здесь день ото дня усиливается угроза нашей жизни, и чем это все закончится, мы не знаем.

Четверг [25 июня 1942], вторая половина дня. Из письма моего отца с его неподражаемым юмором:

«Сегодня наступила безвелосипедная эпоха. Мишин — я доставил лично. В Амстердаме, как я прочел в газете, евреи еще имеют право ездить на велосипеде. Что за привилегия! Теперь нам не нужно бояться, что велосипеды могут украсть. Для наших нервов это замечательно. В свое время мы сорок лет в пустыне тоже обходились без велосипедов».

27 июня [1942], суббота, 8.30 утра. Со многими в одной тесной камере. Разве не это наша миссия — посреди дурных испарений человеческих тел «сохранить аромат наших душ»?

Вчера на нашем музыкальном вечере, после четырехручной пьесы Шуберта и последующей Моцарта, S. сказал: «Шуберт наводит меня на мысли об ограниченных возможностях фортепиано, а Моцарт — о его достоинствах».

И Миша, медля в поиске слов, но потрясающе метко: «Да, чтобы создать музыку, Шуберт в этом произведении злоупотребил инструментом».

В конце вечера я еще немного прошлась с ним по набережной. Меня вдруг охватило чувство быстро приближающегося прощания, и я сказала: «…Наверное, у нас вообще больше нет будущего…». На что он ответил так: «Да, если „будущее“ понимать в материалистическом смысле, то да…».

«Без кофе и сигарет жить можно, — возмущенно сказала Лизл, — но без природы — нет, это невозможно, ее отбирать не смеют ни у кого». Я: «А ты представь себе, что мы должны были бы отсидеть несколько лет тюрьмы, и воспринимай пару деревьев напротив как лес. И в тюрьме у нас все же будет еще относительная свобода движений».

Лизл. Временами она выглядит как маленький эльф, купающийся теплой летней ночью в лунном свете. Но она три часа в день чистит шпинат и чуть ли не до потери сознания стоит в очереди за картофелем. А иногда из глубины ее маленького тела, слегка сотрясая его, вырывается короткий вздох. В ней — застенчивость и большая чистота, хотя факты ее жизни отнюдь не целомудренны. В то же время в ней есть что-то крепкое, исконно природное. Короткие приступы подавленности у нее бывали недолгими, преходящими. И она бы очень удивилась, если бы узнала, что я здесь пишу о том, что фактически она мой единственный настоящий друг среди женщин.

Понедельник [29 июня 1942], 10 часов утра. Не Бог должен отчитываться перед нами, а мы перед ним. Знаю, что еще может нас ожидать. Я живу сейчас отдельно от родителей и не могу к ним добраться, хотя между нами всего два часа езды. Но все же я пока знаю, в каком доме они живут, знаю, что они не страдают от голода и что их окружает много доброжелательных людей. И точно так же они знают, где нахожусь я. Но придет время, когда я не буду знать, где они, а буду только знать, что они были депортированы и где-то в нищете погибли. Я знаю, что такое возможно. По последним сообщениям, все евреи из Голландии должны быть депортированы через Дренте в Польшу. Английское радио объявило, что с апреля прошедшего года в Германии и на оккупированных территориях были уничтожены 700 000 евреев. И если случится, что мы выживем, останется так много ран, которые мы должны будем нести в себе всю оставшуюся жизнь. И, не считая, что жизнь бессмысленна, я, Господи, все-таки ничего не могу сделать. Бог не несет перед нами ответственности за то безумие, что мы сами творим. Мы несем перед ним ответственность! Я уже тысячу раз умерла в тысяче концентрационных лагерей. Знаю обо всем, и новые сообщения больше не беспокоят меня. Так или иначе мне все известно. И тем не менее я считаю, что жизнь прекрасна и полна смысла. Каждую отдельную минуту.

1 июля [1942], утро. Мой дух уже переработал новости последних дней — до сих пор слухи страшнее фактов, по меньшей мере фактов, касающихся нас, так как в Польше бойня, кажется, идет полным ходом, — но мое тело, очевидно, еще нет. Оно будто раздроблено на тысячи кусков, и каждый болит по-своему. Удивительно, как оно вдогонку, задним числом перерабатывает эти вещи.

Как часто, еще меньше года назад, я молилась: О Господи, дай же мне стать немного проще. И если этот год мне что-то принес, то это большую внутреннюю простоту. И я верю, что позже о сложнейших жизненных вещах я смогу сказать совсем простыми словами. Позже.

Сейчас физически так разбита, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу соображать. Уже около часа дня. После кофе попытаюсь немного поспать, а без четверти пять — S. Иногда мой день состоит из сотни дней. Сейчас я полностью обессилена. Сегодня в семь утра после всех новых постановлений во мне поднялся целый ад беспокойства и волнений, и это хорошо. Благодаря этому я могу немного прочувствовать страх других, так как для меня самой он все больше становится чуждым. В восемь я снова была само спокойствие. И была чуть ли не горда тем, что в разбитом состоянии смогла провести полуторачасовой урок русского. Раньше я бы, сославшись на плохое самочувствие, по телефону отменила бы урок. А сегодня вечером — снова новый день, потом придет одна девочка, католичка, у которой возникли трудности. В настоящее время, когда еврей может помочь не еврею, появляется особенное чувство силы.

Вторая половина дня, 16.15. На веранде солнце, и сквозь жасмин дует легкий ветер. Видишь, снова начался новый день, который по счету с семи утра? Побуду еще десять минут с жасмином, а потом на позволенном нам пока велосипеде — к моему другу, который за последние шестнадцать месяцев стал частью моей жизни, хотя мне кажется, будто я знаю его тысячу лет, и который иногда вдруг кажется мне таким новым, что у меня от удивления останавливается дыхание. Какой странный этот жасмин. Стоит здесь, посреди серых, грязных сумерек такой сияющий, хрупкий. Не понимаю его. И не надо понимать. Можно и в этом, 20 столетии еще верить в чудо. А я верю в Бога, даже если в скором будущем меня в Польше сожрут вши.

2 июля [1942]. Страдание не умаляет человеческого достоинства. Этим я хочу сказать, что страдать можно с достоинством и без. Мне кажется, что большинство людей Запада не понимают искусства страдания и испытывают перед ним огромный страх. Это же не жизнь, как живет большинство: в страхе, разочаровании, горечи, ненависти, отчаянии. Боже мой, это ведь так понятно. Но если отобрать у них жизнь, так ли много будет отнято? Смерть нужно принимать как часть жизни, и страшнейшую смерть тоже. Разве мы не переживаем каждый день целую жизнь, и многое ли решает, прожить несколькими днями больше или меньше? Я каждый день нахожусь в Польше, можно сказать, на поле битвы, порой — навязчивое видение ядовито-зеленого поля битвы. Каждый день я там — у голодающих, истязаемых, умирающих. Но я и здесь — у жасмина и кусочка неба за моим окном. В одной-единственной жизни для всего есть место, и для веры в Бога, и для жалкой гибели.

И нужно иметь силы страдать в одиночку, не нагружая других своими страхами и заботами. Этому мы должны еще учиться и призывать к этому друг друга, и если не получается мягко — тогда строго. Когда я говорю, что тем или другим образом свожу счеты с жизнью, это не означает мою покорность судьбе. «За всем высказанным — недопонимание». Когда я что-то говорю, другой воспринимает это иначе, чем я имела в виду. Нет, это определенно не покорность. Что же я под этим подразумеваю? Может быть, то, что я уже тысячекратно прожила эту жизнь и столько же раз умирала и что ничего нового больше не будет?