К. Р.

Чтобы понять истинное настроение Великого князя на коронации, необходимо обратиться к его переписке с соратниками и единомышленниками. Еще совсем недавно в письме из Парижа, куда уехал Константин Николаевич после отставки, он признавался А. В. Головнину, [24]что переживает приступы душевного смятения, «и горя, и гнева, и скорби, и озлобления, и ожесточения» от сознания своего вынужденного ухода от государственных дел. Конечно же коронация не могла не обострить этих переживаний.

«… Теперь ничему удивляться нельзя и не должно», — пишет он Кузнецовой, однако, получая сообщения о новых назначениях, не только удивляется, но и возмущается.

«Из огня да в полымя, из царства лжи — в царство тьмы, в чистую катковщину!.. Страшнее насмешки над Россией трудно себе вообразить!» — так он отреагировал в письме Головнину на назначение графа Д. А. Толстого министром внутренних дел. Он не сомневается в том, что новый министр будет «… давить, уничтожать всякое свободное слово, всякую свободную мысль», а «давление слова и мысли никогда, нигде к добру не приводили, что мы знаем не только по истории, но и по собственному опыту». Как и в том, что сейчас «само правительство воспитывает народ для революции и приготовляет, пропагандирует ее почище всяких нигилистов».

В то же время в Москве Константина Николаевича не могли не тронуть верноподданнические чувства, которые были проявлены во время коронации нового Императора простыми русскими людьми и «инородцами», его охватывает гордость за Россию, за ее многонациональную культуру: «Вообще сегодняшнее зрелище дает понятие о громадности, о величии России…»

Поставив крест на своей политической и государственной карьере, Константин Николаевич не мог не надеяться на то, что сыновья Константин и Дмитрий продолжат его дело. И утешал себя тем, что его опала не повлияла на отношение к ним нового Императора: «… Мои два милых гуся Костя и Митя получили оба Владимирские кресты 4-й степени…»

Что знали «гуси», например, тринадцатилетний Костя и двенадцатилетний Митя, о происходящем в семье? Почти ничего — в дворянских, тем более в великокняжеских семьях не принято было устраивать разборки между мужем и женой при детях. А вот взаимного раздражения не скроешь. Так или иначе оно проявляется в гнетущем молчании за обедом, в нежелании матери и отца встречаться взглядами, в односложных ответах на формальные в общем-то вопросы, в поспешном удалении в кабинет или в розовую гостиную после ужина или в торопливом уходе по делам после завтрака. Уже одного этого было достаточно, чтобы в душе ребенка поселилась тревога.

Однажды, спустя годы, Константин случайно услышал, как мать, видимо, заканчивая разговор о брате Николае, в сердцах выговаривала отцу:

— Вы и впрямь от Николая ожидали чего-то другого? Яблоко ведь от яблони недалеко падает…

— О, так мы далеко зайдем… — в каком-то непривычном смущении проговорил отец, но, увидев сына в дверях, с какой-то безнадежностью удалился.

Константину хотелось расплакаться, так жалко было их обоих. Теперь он вполне понимал, какая драма скрывалась за фразой матери. И как несуразно была разрушена жизнь отца: разлад с женой, позор старшего сына, не оправдавшиеся надежды на Дмитрия, проблемы дочерей. И главное — отстранение от любимого дела, изгнание в никуда. И вот он, Константин, единственная надежда отца, должен тоже ранить его своим отказом от морского поприща. Он поехал к Александру Васильевичу Головнину за советом: как найти общий язык с отцом?

Сашу Головнина Константин знал с самого раннего детства. Тогда Мамá его часто поправляла: «Не Саша, а — дядя Саша». На что по-доброму улыбающийся маленький человечек говорил ей:

— Не браните его, милая Александра Иосифовна, — мне нравится такое панибратство. Ведь мы друзья, не правда ли, Великий князь?

При этом он брал его на руки и пытался поцеловать. Головнина почему-то умилял высокий титул в применении к трехлетнему Косте. Сам Александр Васильевич был не только низкоросл, но горбат и некрасив лицом. Однажды, когда он вышел из столовой вместе с Папá, решившим его проводить на станцию в Павловске, брат Кости Николка вдруг стал его передразнивать.

Мамá выбранила Николку, а потом сказала им:

— Грешно смеяться над природными недостатками. Александр Васильевич нисколько не виноват в том, что таким родился, но в том, что он умен и образован, его заслуга.

И рассказала о тяжелом детстве Александра Васильевича, родившегося с повреждением спины, из-за чего до пяти лет он не мог ходить, говорить и постоянно болел. Только чтение отвлекало его от боли.

Позже Папá приводил старшим детям в пример Александра Васильевича как человека, с детства стремящегося к знаниям и только личными заслугами добившегося высоких званий и чинов. Тогда Костя узнал, что отец Головнина, известный мореплаватель Василий Михайлович, рано умер и Саша с четырьмя сестрами жил в бедности. В 13 лет его определили за казенный счет в Петербургскую гимназию, но вскоре за отличные успехи и примерное поведение он был переведен в Царскосельский лицей и по его окончании получил большую золотую медаль и самый высокий для выпускника чин титулярного советника. Папá высоко ценил Александра Васильевича и часто советовался с ним.

А вот мать, как понял повзрослевший Константин Константинович, его не жаловала и в душе, может быть, ненавидела. Однажды Александра Иосифовна даже назвала Александра Васильевича «злым гением мужа».

Назвав Александра Васильевича «злым гением мужа», Александра Иосифовна в каком-то смысле оказалась права. Именно Головнин, сподвижник и вдохновитель всех либеральных идей и проектов отца, был выбран Государем Александром III в посредники для устранения Константина Николаевича от дел. Поскольку по придворному статусу Великие князья не могут быть уволены, Александр III поручил Головнину убедить Константина Николаевича самому подать прошение об отставке. Головнин не смог отказаться от этого неприятного поручения и невольно оказался вестником беды.

Константин Николаевич понимал, что с гибелью Александра II пришел конец и всем его реформаторским начинаниям, но вряд ли мог предположить, что официально сообщит ему об этом его ближайший соратник и преданный друг.

Двадцать восьмого мая 1881 года в Ореанду, где отдыхал Великий князь, пришло письмо от Головнина: «Государь изволил сказать мне, что нынешние совершенно новые обстоятельства требуют новых государственных деятелей, что вследствие этого состоялись по высшему управлению новые назначения и что Его Величество желает, чтобы вы облегчили ему распоряжения, выразив готовность вашу оставить управление Флотом и Морским ведомством и председательствование в Государственном Совете…»

Трудно сказать, почему Император выбрал для этой роли Александра Васильевича Головнина, но тот с честью справился со своей задачей. В результате переписки с опальным сановником и частых аудиенций у Императора, которого Головнин информировал о настроениях Великого князя, а Великого князя, в свою очередь, о намерениях Александра III, ему удалось добиться если не примирения дяди и племянника, то, по крайней мере, отставки более-менее почетной.

На предложение Царя Великий князь ответил сразу же после получения письма, 28 мая 1881 года. Он пишет Головнину:

«… Если Его Величество находит, что ввиду теперешних новых обстоятельств нужны и новые государственные деятели, то я вполне преклоняюсь перед его волей, нисколько не намерен ей препятствовать и поэтому желаю и прошу его ни в чем не стесняться в распоряжениях его об увольнениях меня от каких ему угодно должностей.

Занимал я их по избранию и доверию двух незабвенных Государей: моего отца и моего брата. Морским ведомством я управлял 29 лет, в Государственном совете председательствовал 16 с половиной лет. Крестьянское дело вел 20 лет, с самого дня объявления Манифеста. Если ввиду теперешних новых обстоятельств эта долговременная, 37-летняя служба, в которой я, по совести, кое-какую пользу принес, оказывается более ненужной, то, повторяю, прошу его не стесняться и уволить меня от тех должностей, какие ему угодно. И вдали от деятельной службы и от столицы в моей груди, пока я жив, будет продолжать биться то же сердце, горячо преданное Матушке-России, ее Государю и ее Флоту, с которым я сроднился и сросся в течение 50 лет. Моя политическая жизнь этим кончается, но я уношу с собою спокойное сознание свято исполненного долга, хотя с сожалением, что не успел принести всей той пользы, которую надеялся и желал».