Две жизни в одной. Книга 1

Голубые огоньки то удаляются, то исчезают, то вновь приближаются, вспыхивают близ дороги. Я задыхаюсь, уже не иду, а бегу, забыв про тяжелую сумку, про ухабины с водой, про дождь. А кругом воет и светится голубыми точками болото.

Маяками вспыхнули подслеповатые окна деревни, ставшей вдруг такой родной и близкой. А высокой березы, которая могла сказать, что конец пути, я не увидела. Было темно. Я бежала от волчьего воя, от дождя и черной осени.

Утро ясное, морозное. Ветер сгоняет в ямы и канавы ворохи сухих листьев. Звонко трещат под ногами вчерашние лужи. Выискиваю замороженные стекла луж подлиннее, разбегаюсь и качусь по льду. За этим занятием меня застает Стасик Петровский.

— Правда, здорово?! — не удивившись поведению учительницы, говорит Петровский.

— Здорово! — признаюсь я.

— А давайте, — предлагает Стасик, — в школу рекой? Это ближе, чем верхом через бор.

Спускаемся на лед. Река промерзла сантиметра на три-четыре. Блестит как лакированная.

— Не провалимся? — спрашиваю Стасика, ступая ногой на скользкую поверхность.

— Не бойтесь! Лед крепкий!

Я осторожно иду, словно по воде. Очень неприятное ощущение оттого, что темный лед не покрыт снегом. Под прозрачным панцирем течет вода, и видно, как шевелятся водоросли, видны камни, плавающие рыбки. Двигаются они медленно, будто засыпают на ходу. В некоторых местах подо льдом большие пузыри.

— Газ скопился, — говорит Стасик, солидно выговаривая каждое слово. — Если пробить дыру, можно его поджечь. Мы с пацанами пробовали. Откуда он только берется? — вдруг забыв про свой взрослый поучительный тон, спрашивает Петровский.

— Это — болотный газ-метан. Образуется при гниении растений, — поясняю я.

Неожиданно Стас ложится на живот, плотно прижимает лицо к прозрачному льду. К нам подходит Ольхов.

— Ты чего? — спрашивает семиклассник, обращаясь к лежащему Стасу.

— Интересно. Как в аквариуме.

— В каком аквариуме?

— А ты чего, аквариума не видел?

— Не видел. И трамвая вживую. Только в кино.

— А я метро, — вздыхает Стас. — Летом с мамкой, она обещала, в Москву поедем. В метро сходим. Давай с нами! На трамвай поглазеешь.

— He-а! Я пастушить буду. Вот брат из армии придет, тогда уж. А сейчас мамане надо помогать. Она у меня хворая. А бабка — совсем повернутая. Как малое дитя! Несет ее как новорожденную телуху.

Ребята разбегаются, скользят по льду. Я стесняюсь при ребятах это делать. Как-никак, учительница, а не ровесница-школьница.

— Сейчас бы конечки! — кричит Стас. — Лед такой гладкий, как на катке.

— Ребята! — кричу я, — так мы и до Медведицы докатимся! Пора к берегу поворачивать!

Лед потрескивает под ногами, видно, оседает у берега. Дорога до школы по реке и впрямь короче. Это по длине. А по времени — куда затратнее.

На правах рассказа

Киношник в серой кепочке устанавливает киноаппарат. Вокруг крутятся мальчишки. Так охота все потрогать руками.

— Цыц, отвали! — цыкает в кепочке. — Не тронь аппаратуру!

В маленьком клубе людно. Скамейки со зрителями плотно прижимались друг к другу. Не пройти. Желающих больше, чем мест. Кто постарше — сидит, кто помоложе — подпирает стенки. Шумно от людского говора, от смеха, крика ребятишек.

— Хорошо, что кино приехало, — говорит дед Василий, — хоть с деревенскими повидаешься. А то все кот да кот Тишка. Эта кошачья морда да козлиная борода во где. — Дед широкой натруженной ладонью провел поперек шеи.

— Ах ты, Василий, пошто в колхоз не ходишь?

— Отпахал, Акулина, откосил. Себя еле ношу.

— Еле носишь, а пасеку держишь.

— А что не держать-то? Пчелка — тварь божья. Сама себя, да и меня, кормит.

— Почем медок-то?

— Какое там почем! Приходи, Акулинушка, так дам. — Дед Василий по-молодецки подкрутил усы. Глаза его из-под нависших бровей блеснули незабудками. — А что, Акулинушка, здорова ли сама? Не хвораешь?

Старая горластая Акулина, про которую говорили в деревне «чертова баба», аккуратно поправила платочек на голове, смущенно поджала губки.

— Всяко, Василий, бывает. — И замолчала.

Анастасия, физичка из новеньких учительш, взглянув на стариков, подумала: «Здесь молодыми были, здесь и старятся».

— Крути, Андрюха! Засиделись! — громко высказался широкоплечий парень в черном матросском бушлате.

— Кто это? — шепнула Анастасия, наклонившись к Антонине.

— Василисы сын, из армии пришел, пять лет во флоте служил,— неожиданно вдруг зарделась Антонина.

Антонина работает в школе седьмой год. Незамужняя невеста на селе — всегда первая невеста. Но жениха для нее не могли сыскать. Маленькая, аккуратненькая, а вот лицом не вышла. Будто топором вырублен крупный нос, широкий губастый рот. Украшают лицо только глаза — крупные, зеленые, с длинными ресницами. На каникулы домой Антонина не уезжает. В деревне поговаривали, что, наверное, у ней и дома-то нет! Расспрашивать никто не решался. Сама же Антонина ничего не рассказывала. Жила в учительском общежитии, на село уходить не хотела. Была со странностями, подолгу молчала, думая о чем-то своем. Как-то за учительским застольем призналась:

— Привыкла жить среди людей. Чем больше их вокруг, тем веселее.

— Ничего парень, крепкий, сильный! — продолжала шептать Анастасия. — Чем не жених? Давай посватаемся? — Антонина странно взглянула на собеседницу, и только.

Прошло дней десять. Поздним вечером Анастасия сидела за столом, готовилась к занятиям. Скользнув взглядом по окну, вдруг увидела чье-то лицо, вскочила, задернула занавеску. Сердце отчаянно заколотилось.

— Кто там? — прошептала Анастасия. В стекло постучали тихо и робко.

— Откройте, — голос был хриплым и взволнованным.

— Сейчас... — в нерешительности остановилась у порога.

— Настюша, кто стучит-то? — сквозь сон спросила хозяйка из-за печки, где стояла ее кровать.

— Не знаю. Просят открыть.

— А чего медлишь? Человека ждать заставляешь.

— Вот уж одичала от деревенской жизни, что и людей стала бояться, — выдохнула Анастасия, взяла фонарик-жужжалку, вышла в сени.

Через дощатую дверь ощутила чье-то взволнованное дыхание. Волнение передалось и Анастасии. Положила руку на щеколду, отодвинула засов, увидела моряка из клуба. Большие голубые глаза смотрели на Анастасию, не отрываясь.

— Можно?

— Можно, — ответила Анастасия.

— Сергей! — сказал он и взял руку Анастасии.

— Настя, — тихо ответила Анастасия.

Сергей держал руку девушки, все крепче и крепче сжимая в своей шершавой ладони. Его широкая грудь коснулась Анастасии, сильные руки обхватили плечи, нежно и повелительно. «Что со мной? Почему не сопротивляюсь?»

Горячее дыхание обожгло шею, веки. Его жаркие губы коснулись ее губ. Отчего Анастасия качнулась, теряя силу и разум. Сергей подхватил ее на руки и понес. Куда? Зачем? Сладкая истома разливалась по всему телу. Только очутившись в сарае на мягком сене, вдруг опомнилась. Сергей продолжал целовать жарко и требовательно. Его тугое сильное обнаженное тело скользило по Настиному. Она, беспомощно затрепетав, отдала ему свое девичье. Страсть, словно цунами, накрыла обоих, превратив в единое целое. На жердочке недовольно затарахтел петух, крякнула утка.

— Ты прости меня. Я не хотел. Я думал сделать все как положено... Так уж получилось... Я женюсь. Завтра в сельсовет пойдем... — говорил Сергей еле слышно.

Дверь в дом была приоткрыта, но не заперта.

— Ты где была? — спросила хозяйка, подозрительно взглянув на Анастасию. — Думаю, куда раздетая-то. Не лето.

— Да вот... приходил гость... с ним постояла.

— Ох-хо-хо! — тяжело вздохнула старая женщина и отвернулась к стене. — Да сохранит тебя господь!

Утром неожиданно пришла Антонина с новостью:

— Морячок-то в город подался на обувную фабрику.