Воспоминания

Пост в пансионе проходил незаметно, в более усиленных занятиях ввиду приближающихся экзаменов. Я, кажется, целый пост не был в отпуске, т. е. у Куманиных, но зато на Вербное воскресенье я переселился на целые две недели к тетушке. Это было первый раз, когда я Страстную проводил у них и говел вместе со всеми. Говел также и жених и причащаться приезжал в церковь Кузьмы и Демьяна со всеми нами. По этому поводу его пригласили на чай, вскоре после которого он и уехал.

Наконец, наступила и заутреня Светлого воскресенья. Мы все были в церкви, куда приезжал и жених, и после обедни приезжал на разговенье.

Светлая неделя прошла очень оживленно. У нас, кроме жениха, были беспрестанные гости, но, наконец, наступил и день, назначенный для свадьбы, т. е. первое воскресенье после Пасхи, так называемая Красная Горка (21 апреля). Венчание в приходе жениха было назначено во 2-м часу дня. В этот день жениху не полагалось быть у невесты, и все утро прошло в приготовлениях. Бабушка Ольга Яковлевна неоднократно внушала сестре Вареньке, чтобы она после благословения ее образом, вставая из-за стола, не забыла дернуть скатерть… Это служило ручательством (по русской примете) тому, что другая девица невеста (ежели таковая имеется в доме) долго без жениха не засидится дома.

Но вот вскоре, по тому же обычаю, велели мне обуть сестру к венцу, положив в каждый чулок по червонцу, чтобы невеста венчалась, стоя на золоте. Наконец, когда все обряды были закончены, невесту, совершенно одетую, уже в фате, благословили хозяева дома, то есть дядя Александр Алексеевич и тетка Александра Федоровна. Вслед за благословением невесту посадили на диван за круглый стол, накрытый белою скатертью, на котором поставили образ и хлеб, коими сейчас благословляли. Более на диван не садился никто, и дядя и тетя сели на креслах близ дивана, и все прочие присутствующие тоже сели на стулья и кресла. Это сидение продолжалось минуты 2–3, после чего невеста приподнялась и от усердия так дернула белую скатерть, что только массивность ее (стол был громадный) удержала от падения. Бабушка Ольга Яковлевна осталась довольною. Все уселись в экипажи, я ехал в первом, с образом. После венца поехали все к жениху, где молодую встретила маленькая падчерица Юленька с маленьким образом и хлебом-солью. Сейчас же сели за обед. Народу было много, человек около 100. После обеда сейчас же отправились по домам, а я на другой день, то есть в Фомин понедельник, отправился в пансион Чермака.

Время до экзаменов прошло незаметно в усиленных занятиях. Экзамены тоже шли быстро; я сдал все с большим успехом и получил высшую награду, похвальный лист и книгу, и был переведен в высший, четвертый, класс, и по уведомлении об этом тетушки получил разрешение переехать к ним на каникулы.

Эти вторые каникулы, проведенные мною у Куманиных, поставили меня в несколько более самостоятельное положение. На меня перестали смотреть, как на маленького, а видимые мои успехи в науках устранили от меня всякие наблюдения и понукания со стороны старших. В эти каникулы я почта ежедневно бывал у сестры, которая еще не имела своего дома, а жила близ Чисто-Прудненского бульвара в Харитоньевском переулке. Редко я заставал дома Петра Андреевича, который всегда почти отсутствовал по различным своим служебным занятиям, но когда заставал, то всегда был принимаем по-братски родственно. Решительно я в этого человека влюблялся и так привязался к нему, что только и бредил им. Он еще до женитьбы своей был абонирован на различные журналы, и сестра Варенька во время его отсутствия, в первый год своего супружества, занималась постоянно чтением и делилась книгами со мной, которые я и пожирал с алчностью. Единственным обязательством для меня было то, чтобы являться вовремя к обеду и ужину. Ежели я ходил к Карепиным утром, то должен был возвращаться домой не позднее 12 час. дня; а ежели ходил после обеда, то должен был возвращаться не позже 8 часов вечера.

И вот в подобных прогулках с Покровки в Харитоньевский переулок и в чтении книг я и провел все время каникул 1840 г. Учебный 1840/1841 год в пансионе Чермака я был уже в 4-м классе.

Учителем географии и истории в первую половину года был издавна преподававший в этом классе [23] преподаватель Клавдий Маркович Римановский. Он был любимцем всего класса, преподавал историю и географию по-старинному, в зубрежку: отсюда — досюда; но в его классе было всегда весело, и ученики не дремали. Не знаю, как достигал он этого.

На всякие школьничества учеников он ограничивался только поднятием указательного пальца и фразою: «Да будет вам стыдно!» Это поднятие пальца и мирная фраза: «Да будет вам стыдно!», как что-то магическое, останавливало и самого ретивого школьника и приободряло и самого ленивого ученика. Говорили также, что раз видели его ехавшим на извозчике, на дрожках которого было привешено несколько кулечков со сластями: финиками, винными ягодами, конфетами и т. п. (Клавдий Маркович был большой сластена и даже в класс приходил со сластями), и что в кулечках сделалось отверстие, через которое сыпались сласти, и будто уличные мальчишки бежали за ним и подбирали падавшее; он же вместо того, чтобы поправить кульки, только грозил им пальцем, говоря свою обычную фразу: «Да будет вам стыдно!..», и что будто от одной этой фразы мальчишки переставали подбирать конфеты!

Учителем немецкого языка был лектор Московского университета Геринг. Этот господин, джентльмен по наружности, читал свои лекции, как в университете, и, несмотря на то что ученики его далеко были не все подготовлены, читал немецкую литературу. Он был замечателен еще тем, что был страстным почитателем Пушкина. Он знал в совершенстве русский язык, но говорил худо, с большим немецким акцентом. Не было почти ни одного класса, чтобы он со своим немецким акцентом не продекламировал нескольких пушкинских стихотворений, и, надо отдать справедливость, декламировал с большим энтузиазмом и подчас даже с пафосом. Рассказывал он, между прочим, о своем свидании с Пушкиным. «Я хотел, — рассказывал он, — переводить его сочинения на немецкий язык, но, как вежливый и деликатный господин, я хотел сперва заручиться дозволением самого великого поэта. В одном великосветском обществе я был представлен Пушкину, и после нескольких светских фраз я деликатно коснулся вопроса о дозволении мне перевести его творения на немецкий язык. Что же, вы думаете, он ответил мне? — рассказывал Геринг. — Он ответил мне лаконически: „Ежели есть охота, то переводите“… Конечно, ежели бы я это услышал от другого, — дополнял Геринг, — то я счел бы это за дерзость и ответил бы тоже дерзостью… Но от великого поэта я не считаю это дерзостью. Ведь все великие люди имеют свои странности!» Не знаю, впрочем, удалось ли Герингу что-нибудь перевести и напечатать на немецком языке из Пушкина. Вероятно, нет, потому что в библиографическом указателе, составленном Григорием Геннади, имени Геринга я не нашел ^{57}.

Кстати, о Геннади ^{58}; этот юноша был моим товарищем именно по 4-му классу пансиона Чермака. О нем через 55 лет могу сказать только, что Гого Геннади, как его звали, был симпатичнейшей личностью. Высокий и стройный блондинчик с греческим носом он всем своим существом свидетельствовал, что был веден с детства в хорошей аристократической семье. Его отец, приезжавший лично по субботам за своим сыном, тоже на вид был аристократ и всегда очень внимательно и особо ласково обращался с сыном.

Упомяну еще, что греческому языку нас начинали обучать только с 4-го класса и что в том классе, равно как и следующем, 5-м, преподаванием этого языка занимался старший сын Чермака, Карл Леонтьевич Чермак.

Течение уроков было совершенно обычным в продолжение всего этого учебного года, и я не могу остановиться ни на чем выдающемся. Обычным порядком происходили и экзамены, результатом которых был перевод меня в 5-й и последний класс с первою наградою, т. е. похвальным листом и книгою. Но мне не суждено было слушать уроки в 5-м классе пансиона Л. И. Чермака. — Выезжая из пансиона на каникулы к тетушке А. Ф. Куманиной, я и не предполагал, что у меня все уже порвано с этим достойным и симпатичным учебным заведением.