Записки жандарма

Несколько иной характер носила работа у социал-демократов. У них в Киеве было больше кружков. Кружки делились на кружки российской социал-демократической рабочей партии и бундовские. Комитет первой состоял частью из русских, частью из евреев и был хорошо законспирирован. Его типография отлично работала. В кружках шли правильные занятия. Часто устраивались сходки. Сходки происходили обычно на квартирах, но с наступлением теплого времени, устраивались массовки. За городом, где-либо в лесу, собирались, как на прогулку, сорганизованные рабочие. Выступали ораторы. Раздавались призывы к пролетариату: бороться с буржуазией; победа над капиталом, диктатура пролетариата, – вот цель борьбы. Великий Маркс сказал… и т. д.

Первые массовки удавались, но потом мы научились предупреждать их без особого шума. Разъезд – другой казаков, и при виде их массовка разбегается ураганом.

Происходили сходки и на Днепре. Под вечер, в тихих затонах Труханова острова, сцепивши бортами несколько лодок, руководители устраивали настоящую плавучую аудиторию. На всякий случай взято пиво, хлеб, селедки. Как будто прогулка. Кстати, есть и барышни. Справляться с этими сходками было легко. На приготовленном своевременно катере мой лихой жандармский из казаков поручик Еремин атаковывал обычно эту флотилию и тащил ее на буксире в город, а там уже все арестованные шли по обязательному постановлению отбывать за сходку административные взыскания. От этих сходок отучили быстро. На Днепре не разбежишься, это не в лесу.

Труднее было совладать с так называемыми «биржами». На Подоле, где жила главная масса евреев, эсдеки выбирали какую-либо улицу, и там в определенный час собиралась партийная публика. Агитация, «дискуссии» шли в открытую. Жаргон слышался повсюду, русской речи не было. При появлении полиции все смолкало, на тротуаре мирное гулянье. Брать было не за что. Посылали патрули, при виде которых молодежь разбегалась, но и это, не помогало, биржи продолжались.

Весь молодой еврейский Подол был в сущности сорганизован по разным партиям. Эсеры, эсдеки, бундовцы поалейцион [144], анархисты, – все, что угодно. Все это ширилось, росло, вздымалось.

Старое небогатое еврейство с беспокойством посматривало на эту социалистическую молодежь, которая уже с 9 – 10 лет попадала в кружки, читала прокламации, разбрасывала их, выполняла разные революционные поручения. Она считала себя сознательной, сорганизованной, смеялась над стариками и в большинстве не признавала синагоги. Ветхозаветные старики качали головами. Богатое же еврейство, ослепленное блеском золота, веря только в свое всемогущество, не замечало, какой враг, единый по вере и крови, нарождался у него. А он рос и множился, отчасти на его деньги.

Мы же с ним боролись только полицейскими мерами. Конечно, этого было недостаточно.

К 1 мая эсдеки стали энергично готовиться. Предполагалась демонстрация, которая должна была начаться на Прорезной улице и направиться на Крещатик. Я плохо еще тогда вошел к ним агентурою; сведений о комитете не было. У них было больше сплоченности и меньше измены, чем у их соперников эсеров. У последних все выходило больше нараспашку. В данном случае, на эсдеках более отражалось влияние родственного им по теориям, крепко сорганизованного Бунда.

К недопущению демонстрации были приняты необходимые меры. Назначена она была на 3 часа. К тому времени толпы гулявшей публики заполнили Крещатик. Всем хотелось посмотреть, что будет. Но ожидания были напрасны. Выскочившие в 3 часа на средину Прорезной улицы социал-демократы и растрепанные девицы с красным флагом были в тот же момент перехвачены появившимися из ворот городовыми и гулявшими в публике на тротуарах филерами. Некоторые демонстранты бросились, было, вниз к Крещатику, крича «ура», но были также схвачены. Все кончилось молниеносно, и только валявшиеся то там, то здесь по Прорезной улице калоши, палки и другие предметы обихода указывали, что там происходило только что что-то необычайное.

Генерал Драгомиров в то время демонстративно проезжал по Крещатику в коляске, без всякой охраны. Эффект был полный.

– Что же вы, – говорил он мне потом смеясь, – обещали демонстрацию, я поехал и ничего не видел.

Дабы не повадно было, несколько десятков арестованных на Прорезной улице прошли затем через особую комиссию для наложения взысканий, согласно обязательному постановлению, воспрещавшему уличные сборища. В этой комиссии разыгрался любопытный инцидент. Секретарем и докладчиком в этой комиссии оказался некий Рафальский, курьезный тип чиновника с левизной, метившего в губернаторы, а потому заигрывавшего с публикой и корчившего из себя либерала. Он был чем-то в роде непременного члена по крестьянским делам присутствия.

В приготовленном им от комиссии для генерал-губернатора докладе указывалось участие каждого из арестованных в демонстрации лиц, согласно моих и полицейских данных, при чем очень часто была такая формулировка: «Такой-то по показанию задержавшего его филера кричал «ура» или – «находился в группе лиц, окружавших флагоносца» и т.д., но всегда со ссылкой: «по показанию филера такого-то».

Когда комиссия, в которую входил и я, окончив работу, была приглашена генерал-губернатором, который должен был определить каждому наказание, Драгомиров пригласил всех сесть и предложил Рафальскому доложить список арестованных, вину каждого и спроектированное наказание. Рафальский стал читать доклад и, как только доходил до слов «по указанию филера», то читал их с легкой насмешкой и продолжал: проектируется один, два или три месяца заключения. Подчеркнул он раз неприятные ему слова, подчеркнул два. Меня это задело. Ясна была известная старолиберальная манера мешать с грязью все, что относилось к жандармерии, хотя бы сами купались в грязи по уши.

Драгомиров, еще не знавший меня хорошо, слушал внимательно, но ни одного наказания не утверждал и только говорил иногда «дальше, дальше» и, чуть-чуть улыбаясь, посматривал на меня.

Рафальский, подбодренный молчанием Драгомирова, в третий раз и уже более заметно подчеркнул – по указанию филеров. Я не выдержал, встал и обратился к генерал-губернатору за разрешением доложить, что такое филер охранного отделения, на которых так часто делаются ссылки. – Доложите, доложите, – сказал генерал.

Рафальский с удивлением косил на меня из-под очков, смотрели внимательно и члены комиссии.

– Ваше высокопревосходительство, – начал я, – филер, это – агент наружного наблюдения, находящийся на службе и получающий жалованье по ведомостям, которые идут в контроль. Согласно инструкции директора департамента полиции, филеры набираются из запасных унтер-офицеров армии, гвардии и флота, по предъявлении ими отличных рекомендаций и аттестатов от их войскового начальства.

– Вот как, – протянул Драгомиров, – а я и не знал. Так, так… хорошо, что сказали, – и обратившись затем к Рафальскому, проговорил: – Так что там, прочитайте сначала, что там намечено?

Рафальский начал снова читать и как только дошел до слов «по указанию филера», Драгомиров перебил его:

– Сколько там назначено?

– Два месяца, ваше высокопревосходительство.

– Так… согласен, – утвердил генерал-губернатор, и при дальнейшем чтении все, что имело ссылку на показание филера, генерал-губернатор или утверждал или усиливал. И только когда кончилось все чтение, он обратился ко мне с улыбкой: – Ну, а этим… – тут он употребил нелестное словечко (девицам), – скостим немного, дадим им по месяцу вместо трех. Ну их…

Финал доклада оказался неожиданным для Рафальского и он чувствовал себя сконфуженным. Мы расстались врагами.

В то лето с юга шла стихийная забастовка рабочих, которая захватила и Киев. Бороться с нею было невозможно, и мы старались только, чтобы она не вылилась в уличные беспорядки. На Подоле, у Лавры, на Житнем базаре собирались рабочие; им мешали, их разгоняли, но движение шло на подъем. В городе было неспокойно. Зловеще зазывали заводские гудки. То там, то здесь проезжали казаки. Центром движения скоро сделались железно-дорожные мастерские, где неумелые действия начальника дорог Немешаева только подливали масла в огонь.