Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса

Неудачи больно били по поэту, но он старался "держать удар", стремясь выглядеть перед окружающими сильным и несокрушимым человеком. Удавалось это всё хуже и хуже. Поэт Ричард Стоддард вспоминал, что как-то встретил По в Нью-Йорке "пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то — разумеется, не равнодушие — остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем — бледного, дрожащего, несчастного…"

Однако столь же часто поэта встречали совсем другим — "злым, угрюмым, пьяным" (по словам того же Стоддарда). Эдгар Аллан По всё больше и больше превращался в литературного изгоя и отщепенца.

И своими очередными поступками, в том числе и в журналистской сфере, он только упрочивал эту репутацию. Весной 1846 года По засел за несколько обзорных статей о местных литераторах, позднее названных им "Писатели Нью-Йорка: несколько беглых заметок, содержащих честные оценки их авторских достоинств и кое-что о них самих". Предназначались эту тексты, которые Эдгар По ранее планировал назвать "Американский Парнас", для издания в филадельфийском журнале "Годис лейдис бук". В этих заметках он дал волю своей желчи и ярости, с ненавистью обрушиваясь на то, что По поименовал "прогнившей сущностью нашей повседневной критики". Сказать, что он был до конца необъективен, значит исказить реальность. Многие из упомянутых им литераторов заслуживали и не таких жестких характеристик. Но в ряде других случаев По все-таки переходил грань и объективности, и даже просто честной журналистики, опускаясь до откровенных ругательств и лжи.

Так, он писал, что известный литератор Льюис Гейлорд Кларк, редактор журнала "Кникербокер", "нерешителен, невнятен и бесхребетен — у яблока или тыквы больше углов… Он ничем не проявил себя в современном мире и ничем не примечателен, разве что тем, что ничем не примечателен". По не только печатно изругал своего старого знакомого и даже бывшего друга Томаса Данна Инглиша, но и заявил, что лично с ним никогда не был знаком. Досталось и другим писателям, поэтам и критикам — например, Чарльзу Бриггсу.

Публика с жадностью набросилась на критические заметки По, а литературный истеблишмент Нью-Йорка пришел в неописуемую ярость.

Обиженный Льюис Гейлорд Кларк поспешил написать в "Кникербокере", что Эдгар Аллан По "ничтожный пьяница", и рассказал: "Третьего дня По пришел в нашу редакцию в жалком состоянии полного отупения, и нездоровая его внешность несла на себе свидетельства неправильного образа жизни, да и говорил он довольно невразумительно… Сопровождала его пожилая родственница, которая устала ходить по жаре, но следовала за ним шаг в шаг, чтобы помешать ему напиться; однако он каким-то образом ухитрился уйти от ее недреманного ока и уже был сильно навеселе". Другие газетные выпады были ничем не лучше — Томас Данн Инглиш напрямую обвинил Эдгара По в мошенничестве, обмане и плагиате. Не побрезговал он в ходе своих нападок и неприкрытой клеветой: "Другой поступок г-на По помог мне узнать его еще лучше. Некий нью-йоркский коммерсант обвинил По в подлоге, и тот явился ко мне за советом, как наказать обидчика. И поскольку у него не хватало смелости вызвать этого господина к барьеру или дать ему достойную отповедь, я предложил ему возбудить судебное дело как единственно остающуюся возможность. По его просьбе мной был найден поверенный, который, из уважения ко мне, согласился взяться за дело, не требуя обычного в таких случаях задатка. Сперва г-н По горел желанием немедля начать процесс. Однако, как только настало время действовать, пошел на попятную, по существу признав тем самым справедливость обвинения".

Это было уже явным перебором, и По поспешил наказать подставившегося бывшего приятеля — он подал в суд на газету "Нью-Йорк миррор", напечатавшую выпады Инглиша. (Кстати, в феврале 1847 года суд поэт выиграл и даже получил 492 доллара компенсации за моральный ущерб. Позднее Томас Инглиш отомстит Эдгару По, вновь изобразив его никчемным пьяницей в своем романе "1844". Там он выведет его под псевдонимом "критик Мармадьюк Молот", про которого напишет, что "он никогда не напивается больше пяти дней из семи; говорит правду лишь по ошибке; имеет моральное мужество, достаточное, чтобы избивать жену, когда он думает, что она этого заслуживает, а иногда и просто так… Он никогда не бывал трезвым более двадцати четырех часов подряд".)

На фоне этих литературных дрязг вновь ухудшилось состояние Вирджинии. Возобновились горловые кровотечения, и По решил, что его жене будет полезнее пожить вне Нью-Йорка, с его гарью, смогом и чадом. Вначале семья поэта какое-то время снимала дом у Ист-ривер, а в конце мая 1846 года Эдгар По вместе с женой и тещей перебрался в Фордхем, деревню, находившуюся в двадцати километрах севернее Нью-Йорка.

Герви Аллен четко описывает новое пристанище семьи По: "В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне. В этом небольшом домике с широкими дверями и забранными частым переплетом окнами было четыре комнаты — по две на каждом этаже, кухня с открытым очагом и пристройка для скота. Спереди — маленькая веранда, "увитая побегами жасмина и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами", как писал По. Он вспоминает также "яркую зелень тюльпановых деревьев, частично затенявших дом, и идущие от него в разные стороны дорожки, выложенные большими и гладкими, неправильной формы гранитными плитами… утопающими в чудесном мягком дерне, не плотно пригнанными, с пробивающимся в частых промежутках бархатистым мхом". Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.

Самая просторная общая комната, где обычно работал По, находилась на первом этаже. "Ее обстановку составляли круглый стол, несколько стульев, кресло-качалка и диван или скорее даже кушетка". К общей комнате примыкала крошечная спальня миссис Клемм, куда позднее положили больную Вирджинию. Две комнаты наверху были отведены для По и Вирджинии.

Окрестности были очень живописны. Обращенный фасадом на запад, дом стоял на невысоком холме вблизи дороги. В маленьком дворике росли кусты сирени и раскидистая вишня. С севера к дому почти вплотную подступала небольшая рощица и яблоневый сад. С поросшего травой южного склона холма, сбегавшего к берегу мелководной речушки Милк-крик, открывался вид на привольно раскинувшиеся вдали фермерские угодья".

При этом жизнь семейству По приходилось вести самую скромную. Громкий скандал с "Писателями Нью-Йорка" не принес поэту сколько-нибудь значительных денег. Для ежедневной еды Марии Клемм приходилось па чужих полях копать кормовую репу или собирать одуванчики для салата. При этом она делала хорошую мину при плохой игре, говоря соседям, будто "Эдди очень их любит". Теща поэта прибегала и к испытанным трюкам со старой корзиной для продовольствия от сердобольных "добрых самаритян", и к мелким займам у посетителей, приезжавших по литературным делам к ее зятю.

А состояние Вирджинии неуклонно ухудшалось. Однажды соседка четы По, проходившая мимо их домика, заметила, как поэт и его жена собирают вишни. И вдруг Вирджиния закашлялась, а ее платье вдруг покрылось "алой кровью, такой же яркой, как вишни, которые она ловила". Лекарства, видимо, помогали ей всё хуже, и По в ужасе ждал приближавшейся неизбежной развязки. Он-то, в отличие от многих из окружения поэта, прекрасно понимал, какую роль Вирджиния играет в его жизни. В одном из писем Эдгар По заявил прямо: "Моя милая жена — мой самый главный и единственный стимул в настоящее время. Вот я и сражаюсь с этим жестоким, негодным и неблагодарным миром".