Полвека любви

— Вы что — братья? — спросил нас однажды помкомвзвода Никешин.

У меня и впрямь было к Лолию чувство как к доброму старшему брату.

Мы, первый взвод, колонной по четыре идем лесной дорогой в карьер. Идем не торопясь. В желудках побулькивает только что съеденный утренний суп. На плечах — привычная тяжесть лопат. Вьется махорочный дымок, и помкомвзвода Никешин подозрительно оглядывает строй, ища курильщика. Но разве найдешь? Самокрутка, тайком зажженная Женькой Щербой, незаметно для начальственного глаза обходит — из кулака в кулак — чуть не весь взвод.

Мерно колышется строй. Мы не спешим. Чего спешить? Карьер от нас не убежит. Утреннее солнце словно бы играет неслышные световые гаммы на наших лопатах.

А ведь скоро уже осень, думаю я, Лолий демобилизуется, уедет — как же я еще целый год буду служить без него?.. И без Славки?..

— Боровков, а Боровков, — слышу голос Кривды, известного во взводе трепача и насмешника. — Дай лопату на минутку.

— Зачем?

— Комара у тебя на лбу пристукну.

Взрыв смеха.

— Да иди ты! — беззлобно посылает Боровков.

У него непропорционально маленькая голова и глазки, всегда полуприкрытые тяжелыми веками.

— Разговоры в строю! — по долгу службы покрикивает помкомвзвода Никешин.

— У-у, кровопивец! — не унимается Кривда. — Жрет нашего Боровкова, нехорошая насекомая. А вот кто скажет: почему у комара голос тонкий?

— Почему? — спрашивает простодушный Агапкин.

— А потому что у него голос, как у тебя в жопе волос, — выпаливает Кривда под новый взрыв смеха.

Озабоченно-строгое выражение соскакивает с сухопарого лица нашего помкомвзвода, он смеется и крутит головой, приговаривая: «Вот дает, чертов хохол!»

Весь день работаем в карьере. Там же и обедаем: суп и неизменную «блондинку» привозят в огромных термосах, сделанных, должно быть, по чертежу Гаргантюа.

Растительность возле карьера чахлая, пропыленная, а солнце сегодня припекает. Блестят голые потные спины. Стучат старательные ложки о стенки котелков. Щерба, быстро управившись с обедом, бродит среди кустов, выщипывает какую-то травку, пробует на вкус.

— На подножный корм перешел, тезка? — спрашиваю я, тщательно облизывая ложку и заворачивая ее в обрывок газеты. Ложка — первая подруга бойца, она всегда при себе — в кармане или за голенищем.

— А вот пожуй. — Щерба протягивает на грязноватой ладони нежно-зеленые продолговатые листочки. — Это знаешь что? Щавей.

— А ну, ну! — заинтересовывается Агапкин. Он сосредоточенно жует листики и авторитетно заключает: — Кислица это.

— По-вашему кислица, а у нас говорат — щавей, — возражает Щерба. — Щавей — вари не жалей.

— Говорат, говорат, — передразнивает Агапкин.

Я тоже жую листочки щавеля, они кисленькие, много не съешь, но ничего. Приятно даже.

Мы лежим на травке, кто в тени, а кто на солнце. Впрочем, солнце уже заволакивают облака. Лежа на спине, смотрю на медленное их движение. Облака плывут и перестраиваются, образуя причудливые фигуры. Мои мысли тоже плывут, плывут вразброд — и достигают Ленинграда. Там, в Академии художеств, сейчас экзаменационная горячка. Бывшие мои однокурсники (а вернее — однокурсницы) корпят над конспектами, над толстыми томами Грабаря. Что у вас на нынешней сессии? Русский XVIII век, западноевропейское Средневековье, Восток… Учите, зубрите, девочки. Стиль пламенеющей готики — горящая свеча, не так ли?.. Мне вас уже не догнать, но — ничего, я ведь и не собираюсь в искусствоведы.

Лида, а ты? Что делаешь сейчас? Сидишь, наверное, в университетской фундаменталке, вникаешь в малопонятную историю Тридцатилетней войны.

Моя милая, моя маленькая, звонкоголосая — я люблю тебя. Разлука не гасит горящую свечу моей любви. Наоборот, она разгорается все больше…

Вот только эти твои осторожные вопросы в письмах: а что же дальше? Как у нас сложится после того, как я отслужу и вернусь в Ленинград?.. Ну конечно, буду продолжать учение — надо же приобрести профессию. Ну конечно, мы будем встречаться… Встречаться — и только?.. Или жить как муж и жена, не регистрируя брака? Но во-первых, где? Не в общежитии же. А во-вторых, я вовсе не уверен, что ты согласишься на такой образ жизни. Ты не из тех девушек, которые смотрят на это легко. Жениться по всем правилам? Ли, ну какой я муж? Студент, не зарабатывающий на жизнь… Невозможно!

Знаю, понимаю уже: для тебя важен каждый день, прожитый как можно полнее, и важна перспектива, желательно — как можно более ясная. И все же, милая, давай подождем моего возвращения… наберемся терпения… Только — дождись, дождись меня…

Паровозный гудок. В карьер с лязгом втягивается очередной состав. Что-то очень уж быстро обернулся он туда и обратно. Еще ноют мышцы от предыдущей погрузки. Разобрав лопаты, мы спускаемся, увязая в песке, к своим ненасытным платформам.

Не скрою: я завидовал ребятам, с детства привычным к физической работе. Мне, горожанину, трудно приходилось в карьере. Держишься на одном только самолюбии, на упрямом нежелании прослыть слабаком.

Но день сегодня хороший: выдана получка. Мы теперь зарабатываем прилично: кроме символического месячного содержания (8 рублей), нам стали платить за работу в карьере. «Земляные», так сказать, или, точнее, «песочные», — около сотни рублей. Тут уж можно кое-что купить. Мы снаряжаем помкомвзвода Никешина в магазин, и он старательно записывает, кто сколько дал денег и что заказал. Заказы однообразны: масло и печенье.

— От масла вся сила, — авторитетно вещает Кривда. — Оно, конечно, сало полезнее для организма, но масло — тоже ничего. Не вредный продукт, экономию сил дает.

— То-то сегодня ты силы экономил, — замечает Никешин.

— Кто экономил? — Кривда обиженно надувает губы.

— Известно кто. Сачковал на погрузке третьего.

Слово за слово — они схватываются, и вот уже Никешин, сердито выкатив глаза, кричит:

— Совесть надо иметь! Понятно, нет? На обчество работаете, товарищ Кривда, значит, работать надо! А не пол-лопаты набирать!

Никешин если заводится, то надолго.

— Посмотрите на Синицына! — продолжает он воспитывать Кривду. — Образованный товарищ, а как работает. Пример с него бери!

Лолий поворачивается ко мне и шепчет, пряча смущенную улыбку:

— Бессловесная скотина этот Синицын…

Ужинает наш взвод по-королевски: мы бухаем масло в кашу, толсто намазываем масло на ломти черняшки; мы пьем чай с печеньем, покрытым слоем масла в палец толщиной. Наконец, сытые, с замаслившимися глазами, отваливаемся от дощатых, врытых в землю столов.

Два часа после ужина принадлежат тебе самому. Драгоценное время. Меня раздирают противоречивые желания. Давно уже пристает Агапкин с просьбой «сделать портрет» — вот и нужно его нарисовать на фоне скалистого берега. Но нужно еще и написать письмо Лиде, и почитать «Мартина Идена». А тут ребята натянули сетку — хорошо бы поиграть в волейбол (хоть и поламывает поясницу). Ладно, подождет Агапкин. Джек Лондон тоже в лес не убежит. Напишу-ка письмо, а потом покидаю мячик.

Но, как водится в нашей изобилующей неожиданностями жизни, из моих благих намерений ничего не получается. Ко мне подходит Миша Рзаев и твердо говорит:

— Пойдем. Стенгазета надо выпускать.

Отнекиваться бесполезно: Рзаев не из тех, кого можно отговорить от задуманного. И я иду. Стенгазета — это, наверное, мне на роду написано. В школе рисовал-писал, в Академии художеств рисовал-писал, в армии она, родная, тоже жаждет мне отдаться.

Рзаев, собственно, никакой не Миша, а Мамед. Он, как и я, бакинец. А по призванию — активист. До службы заведовал отделом пионеров в одном из райкомов комсомола. У нас есть общие знакомые в Баку: я ведь не чужд пионерской работе, летом 38-го был вожатым в пионерлагере в Шувелянах — селении на северном берегу Апшерона. А до того ездил в лагеря рядовым пионером. Хорошие были денечки. Мы шли под треск барабана по пыльным жарким улочкам на пляж и орали: «Вперед же па солнечным реям, товарищи, братья, сюда! По всем океа-анам и странам разве-е-ем…» При этом нарочно переиначивали текст: «Вперед жо па солнечным реям…» А звездными вечерами полыхали костры, и мы, взявшись попарно за руки, прыгали вокруг огня, выкрикивая замечательный по лирической силе припев: «Ха-ха, хо-хо, все вступайте в Автодор!»