Повесть о моей жизни

Однажды он не успел мне ее вернуть, и ее у него украли. Я помню, с каким отчаянием он сообщил мне об этом и с каким сожалением он извинялся передо мной. И хотя щетка была мне дорога как подарок брата и была отделана карельской березой, мне пришлось долго успокаивать этого деликатного человека.

Но я забежал немного вперед. После того как прибывших негров, которых я видел впервые в такой массе, продержали некоторое время под дождем и холодным ветром, пока пересчитывали и принимали, их впустили в помещение и они стали размещаться. Я был последним в своем ряду, а далее следовали пустые места, поэтому рядом с моим местом положил свой мешок высокий, статный, не очень молодой негр. Когда вечером, ложась спать, он разделся и растянулся рядом со мной, я подивился его черному скуластому лицу с приплюснутым носом и толстыми губами, но еще больше подивился, что его белая рубашка не пачкается об его черное, как сажа, тело, хотя понимал, что оно черное не от сажи, а от природы. Мистер Беклес — так звали моего соседа — посмотрел на меня и вдруг спросил по-русски:

— Хозяйка, сколько стоит курица? — и сам себе ответил женским голосом: — Полтинник, батюшка. Хочешь тридцать копеек? — произнес он опять своим голосом.

— Вы говорите по-русски? — обрадовался я. Но по-русски он больше ничего не говорил, а эти две фразы выучился говорить, побывав на базаре в Одессе, куда приходил на судне за грузом.

В эту ночь в связи с прибытием негров русский студент Карпов разбил мне своей миской голову.

Произошло это так. Слева рядом со мной лежал русский — вечный студент Георгий Продайко. Он начал подтрунивать надо мной, говоря о неграх, что это не люди, а черти и что ночью они устроят жуткий шабаш.

— Бросьте шутить, — смеялся я.

— А вот я тебя разбужу, когда начнется, — пообещал Продайко, и мы уснули.

Вдруг Продайко разбудил меня и зашептал:

— Закрой рот, а то мышь вбежит, они их целую стаю выпустили.

Я тихонько хихикнул. В это время человек через десять от меня один из негров загремел какой-то железной посудиной, о которую тотчас зажурчала струя.

— Слышишь, слышишь, начинается! — зашептал Продайко. Я захихикал погромче и услышал возле головы шевеление железа. Продайко продолжал меня смешить, а я хихикать. И вдруг чем-то тяжелым меня сильно ударило по голове. Я потерял сознание. Очнулся, ощупал голову, она была в крови.

— Это ты меня, Карпов? — спросил я спавшего со мной голова в голову соседа другого ряда.

— Молчи! — зашептал Продайко уже всерьез. — А то он тебя до смерти убьет.

Я снова уснул, а утром проснулся с залитой кровью головой и лицом. Кровь была на руках и на рубашке. Товарищи, узнав, что меня ударил Карпов, с возмущением объявили ему на неделю бойкот, а доктор еврей Сигалевич начал промывать и перевязывать мне рану. О случившемся узнали товарищи со второго этажа, и один из них, тоже вечный студент-агроном Сергей Иванович Крестьянинов, бросился разыскивать вышедшего уже из помещения умываться Карпова, а найдя, крикнул ему три раза: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» — и так расстроился, что бросился на свою солому и пролежал до обеда. Бойкот Карпову был выдержан строго. Целую неделю с ним никто не говорил.

Свой безобразный поступок со мной Карпов объяснял тем, что у него в эту ночь сильно болели зубы и он с трудом заснул. Но тут его разбудило мое хихиканье, и он в ярости ударил меня без всякого предупреждения.

— Жаль, что не попалось под руку ничего потяжелее, я бы его насмерть убил, — зло заключил он.

В то время я выглядел моложе своих девятнадцати лет и со своим нежным, как у девушки, лицом казался совсем подростком, единственным таким юным среди заключенных, поэтому все относились ко мне с большой симпатией.

Приметил меня и наш лагерный переводчик, добрейший ворчун господин Алоиз Фильгур. Это был русский подданный, еврей средних лет, высокого роста и весьма представительного вида, которому не шли его гнусавый голос и нежное овальное лицо с маленькими глазками, маленьким, с горбинкой носом и совсем маленьким круглым сочным ротиком. Он был музыкант, мог играть на скрипке, но главным его инструментом был саксофон. Он ходил в длинном пальто и в хорошо вычищенной шляпе-котелке.

— Ну, хочешь работать в ресторане здесь, в городе? Ну? — как-то обратился он ко мне. — Там тебе будет хорошо, будешь там помогать хозяину, ну?

Я ответил согласием и на другой же день, почистившись, явился в караульное помещение, где мне был выделен конвойный и было сказано, что вечером он же придет и заберет меня из ресторана.

В трактире «У Золотого Ягненка»

Конвойный привел меня на маленькую городскую площадь с кирхой и фонтаном посередине. Кругом виднелись старинные двух- и трехэтажные дома, а на них вывески магазинов и гастхаузов, то есть небольших трактиров в первом этаже и с пятью-шестью комнатками для приезжающих во втором.

В один такой маленький трактир-гостиницу, с висящим над входом вырезанным из железа и покрашенным золотистой краской барашком и вывеской со словами «Gasthaus zum Goldenen Lamm» и именем хозяина заведения «Фердинанд Файлер», и привел меня солдат.

Герр Фердинанд Файлер был средних лет, тщедушного вида, подслеповатый, в толстых очках австриец. Он был лет сорока, но за полной непригодностью к военной службе не был призван в армию и спокойно вел свой Geschaeft. Его жена фрау Файлер была полноватая подвижная женщина и отличная хозяйка. Она одна управлялась на кухне, и дело хорошо спорилось у нее в руках.

Мой конвойный, сказав, что придет за мной вечером, ушел в лагерь. Хозяйка, узнав, как меня зовут, тотчас накормила меня гуляшом из телятины и налила кружку кофе с молоком, чего я уже давно не ел и не пил. Когда я управился с едой, хозяин объяснил мне мои обязанности. До прихода посетителей, то есть до середины дня, я должен был мыть пустые винные бутылки и другую посуду и убирать помещения трактира, а после обеда до вечера прислуживать посетителям, то есть подавать им напитки и кушанья и убирать со столов посуду и мыть ее на кухне. Посетителей было немного.

Я не скажу, чтобы мне очень нравилась эта моя работа. Мне было скучно без моих товарищей по лагерю и неприятно было слушать насмешки и похвальбу австрийцев разбить Россию.

Запомнился такой случай. Один солдат из караульной команды, придя однажды в трактир, стал показывать за столом своим товарищам нанизанных на нитку с десяток вшей. Вши были крупные, живые и ползали по столу, таща нитку в разные стороны, а солдаты смеялись и говорили:

— Вот так русские вши!

Оказалось, что солдат-весельчак наловил их на одеялах, которые заключенные вывешивали во дворе, чтобы хоть как-то избавиться от этих паразитов. Замечу, что морозы в ту зиму достигали в Австрии минус пятнадцать градусов и австрийцы говорили, что это «русские морозы».

Встреча Нового года

На встречу нового 1915 года в трактире «У золотого ягненка», в его летнем павильоне в саду за домом, собралось множество зажиточных бюргеров Дрозендорфа в штатском и в военных униформах. Все уселись за одним длинным столом, и пиво полилось рекой. Пили его из отдельных увесистых кружек, пили из одной, ходившей по кругу, огромной, чуть не ведерной глиняной кружки, постепенно хмелели и все громче и задорнее горланили свои воинственные песни под визг скрипок и вой каких-то духовых инструментов небольшого оркестра из заключенных музыкантов, русских подданных евреев.

Гостей обслуживал сам хозяин. Я только подносил ему из дома кувшины с вином и кастрюльки с гуляшом и сосисками с кухни, где готовила сама хозяйка. Ей помогала какая-то бедная родственница, девушка лет восемнадцати по имени Мици.

В какой-то момент, когда хозяйка отлучилась из кухни, Мици робко обняла меня и задушевно сказала:

— Ах, Теодор, как я желаю тебе поскорей возвратиться домой, в Россию, а пока ты здесь, пусть у тебя всегда будет кусок хлеба.

В двенадцать ночи под бой часов гости встретили новый 1915 год, и, покричав «Хох!», попев воинственных песен, подвыпившие австрийцы вскоре разошлись. Увели в лагерь и меня.