Воспоминания. Книга об отце

Вот осязаемо вступает

В оправу из цветов — мечта,

И к двум защитникам взывает

Двух пар стыдливых нагота.

Публика (хор):

Да, вкусы различны,

Как стили колен:

* Норд — бурный северный бакинский ветер (прим. автора).

То — мрамор античный,

А то — порселэн.

Сравнить без обиды

Их формы легко:

Там идол Киприды,

А тут Рококо.

ДЕЙСТВИЕ II

Хор рыбаков:

Кормит нас море родное,

Помнит прилива час,

Издали хлынет седое,

Подхватит рыбачий баркас.

На́ версты мели затопит

В буйном разбеге вода;

Ветер гуляет, торопит,

Закидывать в глубь невода.

Море уловом откупит,

Всё, что награбит у нас;

С рокотом прочь отступит,

В урочный вернется час*.

Крушинин:

Дивишься ты моей отваге,

С какой встречаю новый час,

Что принесет, быть может, нам разлуку,

Когда сожму в последний раз

Я ускользающую руку.

Но, если любишь ты, что разлучило б нас?

Мари:

Не лжет, о милый, эта ласка.

Но я несчастнее тебя:

Со мною ты расстанешься, любя,

А я… я вся — живая маска.

Скинь маску — и лица не сыщешь моего,

Вынь сердце, — не найдешь ты в сердце ничего, —

Обиды разве, да кручину…

Мне чувствовать дано, лишь воплотясь в личину.

^* «Кормит нас море родное» — впервые напечатано по черновой записи в тетради I римского архива В. Иванова, в IV, 98.

ДЕЙСТВИЕ III

Крушинин:

Лишь вечер настает, я должен эту муку,

По капле пить, как вор, тайком от липких глаз,

Опять переживать ту встречу, ту разлуку,

В притоне, где ее увидел в первый раз.

И стены пошлые заветны и священны,

Как склеп чистилища, где ждет меня дрема,

Которой слаще нет из всех огней геены,

И пыткою манит поганая тюрьма.

Отчаянье, как смысл вселенной, как разгадка

Последняя всех тайн, отчаянье, как хмель,

Со мною шепчется так вкрадчиво, так сладко;

«Все жизни марева — лишь путь ко мне; я — цель».

«Я смерч, Я смерть, Я смех волшебницы Морганы,

Я в белом саване, твоя Мари Бланпре…»

Чу, похоронные по ком гудят органы?

И свечи перед кем горят на алтаре?

«Иди к Мари: умри. На снежные поляны

Мари зовет: умри. Иди к Мари, к сестре.

Я — цель. Я — смерть. Я — смех мерцающий Морганы.

Вся в розах, я — скелет: закружимся в игре…»

Летом 1924 года случилось у нас событие, давно желанное и одновременно неожиданное. 1924 год был годом пушкинского юбилея, 125 лет со дня его рождения.

Вячеслава пригласили в Москву для выступления на торжественном чествовании Пушкина в Большом театре. Он уехал один, а мы с Димой продолжали нашу мирную повседневную жизнь ^[86]. Вдруг получается из Москвы телеграмма от Вячеслава с сообщением, что мы едем в Венецию, и с поручением: забрав все вещи, прибыть в Москву. Это сообщение меня так взволновало, что все последующее мне казалось полусном.

Я хорошо знала, что существует на свете Венеция и вообще какая‑то «заграница». Но за событиями в России все это стало таким далеким, что воспринималось мною как нереальность. Есть только Россия, а позади где‑то что‑то неясное, туманное.

Речь Вячеслава в Большом театре имела успех ^[87]. Он воспользовался благоприятной минутой, чтобы возобновить просьбу — отпустить его с семьей за границу ^[88].

В правительстве тогда было чередование полос: то все идет легко, просто, все позволено, то всех подтягивают и во всем отказывают. Прошение Вячеслава попало в благой момент. Он был командирован на шесть недель в Венецию по случаю открытия Советского павильона на Biennale. И что было самое трудное: его семье разрешалось его сопровождать.

Приготовления к путешествию прошли как в тумане. Не помню ни хлопот, ни проводов на вокзал, ни того, как мы с Димой очутились в поезде, как испытывали горечь расставания с друзьями, с родными Настенькой и Сержиком.

И вот, после сложного путешествия мы оказались в Москве. Нам отвели комнату рядом с Вячеславом в Цекубу — учреждении, находящемся на улице Кропоткина (тогда Пречистенке). Последовал длинный период бесконечных бюрократических хлопот, неизбежных при выезде за границу.

Мы оказались в Москве в период НЭПа. Не знаю, как описать угнетающее, мрачное настроение, которое меня охватило по приезде. Я уехала в 1920 году из города, где царил кошмар, где были пережиты голод, болезни, смерти, но душа была жива, а духовная жизнь даже повышена. В 1924 году было куда страшнее. Материально было неплохо, но стоял какой‑то дух тления, потеря всякой надежды. Я говорю, конечно, о своих личных ощущениях, но мне кажется, что они разделялись и друзьями, с которыми я повидалась перед отъездом на Запад.

Одно только было благотворно для меня. Если бы я не видела при отъезде НЭПа, у меня была бы страшная тоска по Родине. НЭП избавил меня от этой невзгоды.

К двум — трем месяцам, которые Вячеслав провел в Москве, относится и начало новой дружбы, которой было предопределено расти и длиться всю его жизнь. Я говорю о встрече с Ольгой Александровной Шор. Она вскоре стала любимым членом всей нашей семьи.

Она мне рассказывала позже, что у нее впервые зародился интерес к поэзии Вячеслава Иванова на его лекции в Обществе Свободной Эстетики. Ей было только 14 лет, но мать взяла ее с собой (контрабандой — гимназисткам присутствие на лекциях воспрещалось). Вернувшись домой, Оля всех поразила: она без труда изложила, во всех утонченных подробностях, труднейшую лекцию.

С тех пор O. A. стала следить за творчеством Вячеслава. Впервые встретилась она с ним в 18–м или 19–м году: Вячеслав и еще кто‑то — кажется, философ Шпет — были приглашены к Гершензону. Он жил в то время один, был беспомощен в хозяйстве и попросил молоденькую Ольгу взять на себя роль хозяйки на тот вечер. Она смутилась и обрадовалась. Это было для нее большим переживанием.

Пребывание Вячеслава в Цекубу сблизило их. O. A. заходила к нему ежедневно, происходили долгие беседы. Но об Ольге расскажу позже.

У Вячеслава было до отъезда много дел. И тут Ольга сразу оказывала существенную пользу.

Это были и бесконечные бюрократические формальности для выезжающих за границу. Например, каждый путешественник имел право везти с собой три рубашки, а на четвертую уже требовалось разрешение. Разрешение выдавалось в соответствующем учреждении, с соответствующей очередью и волокитой. Нужно было получить столько разных разрешений из разных учреждений, что в последние десять дней мы бегали все втроем — O. A., я и Дима, — и все порознь.

Помню, как за три дня до отъезда, когда все у нас было готово, пришла прощаться с Вячеславом поэтесса Майя Кудашева и подарила ему маленькую вазочку, умоляя его взять этот сувенир с собой. К нашему отчаянию, вазочка попала в категорию предметов искусства и потребовалось опять куда‑то бежать и хлопотать о разрешении.

Чтобы собрать все, что мы хотели взять, мне пришлось сделать большое усилие над собой и войти в квартиру в б. Афанасьевском переулке — наше последнее жилище в Москве. Этот адрес у меня был связан со столькими страданиями, что я его избегала, как побитая собака боится вернуться на место, где ее били. Вошла я с черного хода. Наши комнаты (в квартире, которую мы делили с соседями) стояли так, как мы их оставили четыре года назад. Мы взяли три сундука, некоторые рукописи (главным образом моей мамы), кое — какие книги и одежду. Остальное осталось в Москве на попечении Кассандры ^[89].