Портреты пером

Позднее Тепляков отметил в дневнике такую характерную черту политики Мехмеда-Али: «Паша остается обыкновенно в долгу у своих солдат, чиновников и даже европейских негоциантов всегда за 10 месяцев. Это приписывают отнюдь не его бездействию, но политической системе самосохранения, основанной на том, чтобы заинтересовать всех и каждого насчет существования его правительства, с утратой которого должники распростились бы со своими капиталами».

Внук Мехмеда-Али, он же министр внутренних дел Египта и губернатор Каира, Аббас-паша прислал Теплякову двух оседланных арабских лошадей и проводника для прогулок по городу и окрестностям. Затем явился к нему с визитом драгоман Аббаса-паши Якуб. Просидел весь день с утра до вечера и, как видно, пытался что-нибудь выпытать у этого русского дипломата, который, конечно, не просто так ездил по Ближнему Востоку.

Затем Теплякова известили, что Аббас-паша намерен принять его. Днем явился Якуб, через час они вдвоем отправились во дворец.

«При вступлении нашем в комнату паша встал и опустился на диван только тогда, когда усадил нас, — рассказывает Тепляков. — Аббасу-паше не более 26 лет. Это маленький, черноватенький, кругленький и толстенький мужичок без дальних мыслей на лице и великий шаркун, как и все вельможи Турции. После пошлых и обоюдных приветствий мы начали сравнивать Каир с Константинополем… На мое замечание, что мы не видели еще у себя [в России] никого из Египта, Аббас выразил надежду, что обе страны, конечно, не замедлят ознакомиться друг с другом посредством взаимных сношений… Если мысли эти заимствованы у Мехмеда-Али, то они, конечно, заслуживают некоторого внимания». В конце разговора Тепляков поблагодарил за присылаемых лошадей.

По предложению Аббаса-паши Тепляков посетил ружейный завод, где в месяц вырабатывалось до тысячи двухсот ружей, столько же штыков и пистолетов — все по французским образцам. И, оказалось, не один такой завод в Каире, а целых пять.

Видимо, все родственники Мехмеда-Али, занявшие высокие посты, следовали его указаниям демонстрировать иностранцам военную силу…

Тепляков попросил в русском консульстве, чтобы ему достали мусульманский костюм. Потому что в европейском костюме невозможно проникнуть в мечети.

Ему достали «напрокат за 10 пиастров щегольской наряд офицера низамов [по-турецки „низам“ — солдат]: зеленую куртку, шальвары, красный фес, кашемировый кушак и кривую саблю. Облачась во все это, я не узнал сам себя, — рассказывает Тепляков… — …Наряженный таким образом, сел я на своего белого коня и очень забавлялся приветом встречных арабов салам-алейкум». За лето Тепляков так загорел, что цветом кожи нисколько не отличался от араба. Вместе с проводником он посетил в Каире четыре мечети, в том числе самую замечательную — Эль-Агсар. Видел мусульман на молитве, слышал однозвучное аллах акбер, повторяемое с земными поклонами, и, конечно, сам — в арабском костюме — должен был вести себя в мечети как мусульманин.

Собрался он, разумеется, съездить к пирамидам: нельзя же путешественнику побывать в Египте и не увидеть пирамиды вблизи…

Вместе с проводником выехали под вечер верхом на ослах. Тепляков любовался закатом солнца над пирамидами, над пальмовыми рощами, над гладью Нила. По дороге наткнулись на канал — вопреки утверждению проводника, что никаких каналов на дороге нет. До полуночи скитались в поисках брода. Ближе к пирамидам начался зыбучий песок.

Перед рассветом Тепляков залез на пирамиду и с нетерпением ждал первого луча солнца. Спускаться же с пирамиды оказалось гораздо труднее, чем взбираться наверх. Потом он созерцал знаменитого сфинкса с отбитым носом. Порывы ветра швыряли песок в лицо.

Наконец в шумной гавани Булака Тепляков нанял канжу с экипажем в семь человек — для путешествия вверх по Нилу. Нанял драгомана. Вице-консул Бокти снабдил путешественника русским флагом, флаг должен был защитить канжу от произвола местных властей.

«Выезжаю в понедельник, черный день, но он очень белый, ибо избавляет меня от Каира, — записал Тепляков в дневнике 5 сентября. — Шесть ослов перевезли около 11 часов мои вещи, людей и меня самого в Булак. Мы немедленно сели в канжу».

Поплыли вверх по течению. Ему казалось, что канжа плывет слишком медленно. Через пять дней он с мрачным юмором записал в дневнике: «Французская канжа и другая, арабская, обогнали нас около полудня — первая, по словам моего драгомана, потому что она больше нашей, последняя — потому что меньше».

Началось безветрие — «хоть плачь, да и только!». Матросы тянули канжу на канате.

На восьмой день путешествия Тепляков записал в дневнике: «До рассвета тут был я пробужден громкими возгласами и увидел на берегу перед нашей канжою толпу феллахов, вооруженных ружьями, пиками, иных голых, иных едва прикрытых лохмотьями». Им бросили несколько пиастров, толпа рассеялась.

«В страхе быть ограбленным, мой рейс отказался плыть далее до дуновения попутного ветра», — рассказывает Тепляков. Ибо рейс полагал безопасным путешествие только под парусом, а никак не тогда, когда матросы тянули канжу на канате, ступая по берегу. «Около десяти часов, — рассказывает далее Тепляков, — я заставил однако рейса тронуться с места. Но его опасения едва не сбылись при приближении к Тахте. Там новая толпа вооруженных феллахов бросилась на нашу барку в намерении овладеть ею и переправиться на противоположную сторону, но, может быть, наш флаг спас канжу». Потом выяснилось, что феллахи караулили на берегу Нила какого-то чиновника (может быть, сборщика податей), чтобы с ним расправиться.

Канжа доплыла до города Кенэ. Отсюда Тепляков отправил, через местного агента французского консульства, письмо Медему — сообщил о неожиданных опасностях, встреченных на пути.

Оставил Кенэ и поплыл дальше. На другой день он увидел долину Фивскую: развалины Мединет-Абу справа, Луксор и Карнак слева. Канжа причалила у Луксора, сразу появился местный проводник, и вместе с ним и своим драгоманом Тепляков отправился обозревать памятники древнего Египта.

Пять дней он осматривал аллею сфинксов в Карнаке, развалины Мединет-Абу и древних Фив. Увиденное подробно описывал в дневнике.

Вечером 23 сентября отправились в обратный путь. Из-за безветрия шли на веслах, и вся команда пела арабские песни: рейс запевал, а матросы подхватывали хором и в такт песни взмахивали веслами.

Снова остановка в Кенэ.

Он нанес визит местному губернатору. В доме встретил его старик турок, слуги принесли трубки и кофе. Тепляков подал старику свой буюрлды. Старик начал читать бумагу вверх ногами, затем передал своему соседу, молодому турку. Оказалось что молодой турок и есть губернатор, а старик — сборщик податей.

Губернатор пригласил гостя в свою комнату, сюда тоже подали кофе и трубки. В разговоре Тепляков, между прочим, пожаловался не леность своих матросов, из-за которой добирался он от Каира до Луксора целых тринадцать дней. Немедленно губернатор послал солдата к канже, тот привел с собой рейса. Рейс бросился к ногам губернатора, униженно поцеловал бахрому дивана. Тепляков сжалился и попросил губернатора не наказывать этого человека, ограничиться словесными наставлениями. Рейс поклялся за себя и своих матросов, что лениться не будет, и опять поцеловал диванную бахрому.

Когда снова тронулись в путь, матросы рьяно взялись за весла, но их рвение кончилось, как только канжа отплыла на некоторое расстояние от Кенэ.

Вскоре Тепляков, первый раз за время путешествия, увидел на грязной береговой отмели небольшого спящего крокодила: «Он подпустил нас к себе так близко, что я вздумал застрелить его из своего карманного пистолета, но крокодил не дождался, пополз к воде и скрылся».

На другое утро матросы указали Теплякову на двух огромных крокодилов: они бросились с берега в реку в тот самый момент, когда он после купанья выходил из воды. «Аллах керим» — бог милостив…