Николай I

Крепость сдалась, и 1 октября император Николай в сопровождении свиты и иностранных дипломатов приготовился въехать в покорённый город. Офицер-очевидец описывал торжественный момент: «"Музыканты вперёд! — звучным голосом скомандовал Государь. — К церемониальному маршу, пополувзводно, сомкнутой колонной, равнение направо, скорым шагом!" И Государь повёл нас в покорённую Варну. Как теперь помню, играли марш из "Dame Blanche", который раздавался в улицах крепости, заваленной трупами людей и животных; христиане бросались на колени перед Государем и кричали нам: "братья, братья"» [227].

Вид пережившей жестокую осаду Варны заметно портил радостную картину победы. «Нас обдало, — вспоминал Бенкендорф, — таким невыносимым смрадом от бесчисленного множества падали всякого рода и человеческих тел, так дурно похороненных, что у них торчали ноги, а другие едва прикрыты были несколькими лопатами земли. Страшная неопрятность ещё более заражала воздух. Невозможно описать положение, в которое приведён был город бомбардированием. Везде встречались полуразрушенные мечети; дома, пронизанные ядрами или обрушившиеся от разрыва бомб; целые кварталы, обращенные в груды развалин, без всякого почти следа бывших тут прежде зданий». Благодарственный молебен был отслужен среди смерти и развалин, в чудом уцелевшей от обстрелов некогда греческой церкви, стоявшей под конвоем минарета и увенчанной полумесяцем, «очень маленькой, мрачной и построенной во дворе».

Взятие Варны стало мажорным финалом не очень успешной кампании. Война откладывалась до будущей весны. Армия уходила на зимние квартиры, «кочевая столица» возвращалась в Петербург.

Это возвращение стоило всех предыдущих военных опасностей. Царь, любивший скорую езду, торопился быть в Петербурге как можно скорее, а Бенкендорф, измученный переживаниями от одиноких переездов по суше, уговорил Николая отправиться из Варны в Одессу морем: попутный ветер обещал короткое морское путешествие. Новенький 84-пушечный линкор «Императрица Мария» и первый черноморский пароход «Метеор» пустились в путь днём 2 октября. Через день море пахнуло резким холодом, небо помрачнело и грянула буря. Шторм был такой, что срывал паруса и не давал никакой возможности ни чинить, ни даже убирать поломанный рангоут. Капитана корабля привязали к мачте — чтобы не смыло во время командования, императора и свиту свалила морская болезнь. Не к Одессе понесло корабль, а к турецким берегам, к Босфору. По легенде, Николая даже переодели простым матросом — в надежде на то, что если он попадёт к туркам, его не узнают. Тридцать шесть часов своевольная стихия мотала корабль по волнам, затем смилостивилась и позволила кораблю встать на одесском рейде. Был третий час ночи, но Николай и не думал перевести дух. Он велел немедленно отправляться в Петербург (только помолился в специально для него отворённом соборе) — в четыре утра они с Бенкендорфом уже катили в коляске прочь из города.

Сам Николай признавался позже, что его торопило какое-то смутное чувство тревоги, хотя и официальный предлог был вполне понятен: любящий сын торопился успеть в столицу к 14 октября, дню рождения матушки Марии Фёдоровны. Он успел — в тот день над Зимним дворцом поднялся жёлто-чёрный императорский штандарт, возвестивший городу о том, что «государь император изволил возвратиться из турецкого похода в вожделенном здравии». Однако радостным возвращение не стало. Николай узнал, что матушка больна.

Вскоре выяснилось, что болезнь опасна, и доктора начали прибегать к крайним мерам. Эти меры не помогали, и Николаю пришлось выполнить тяжелейшую обязанность: просить Марию Фёдоровну исповедаться и причаститься, то есть фактически дать понять матушке, что она умирает.

«Она исповедовалась в полном сознании, горячо молясь. Какой назидательный и ужасный для всех нас момент! — писал Николай брату Константину в Варшаву. — Я молился один возле неё… я молился за всех нас… Когда это было сделано, она позвала нас к себе и, не имея возможности говорить, взяла нас за руки… Я велел привести всех детей, она крепко поцеловала мою маленькую Адини и двух маленьких, Михаила, и даже улыбнулась. Она не страдала, конечности холодели, и дыхание учащалось… в два с половиною часа… она тихо перестала дышать. Вот мы сиротами!» [228]

Мария Фёдоровна скончалась в ночь на 24 октября 1828 года. 13 ноября огромная похоронная процессия — последняя по старинному церемониалу ещё петровских времён — прошла через Марсово поле и Троицкий мост в Петропавловскую крепость (Николай в связи с этим пожелал, чтобы на его похоронах такой помпезности не было).

После Марии Фёдоровны остался целый ящик уникальных мемуарных бумаг — переплетённые тома дневников-воспоминаний, за годом год, с 1770-х до конца павловского царствования. Эти документы Николай сжёг собственноручно — таково было завещание матушки. Никто её записки не прочитал…

В память о Марии Фёдоровне и её заботах последних лет жизни Николай объединил под одним началом все воспитательные и благотворительные учреждения, бывшие под её попечительством. С.Е. И. В.К. приросла новым Четвёртым отделением.

Настала весна 1829 года. У Николая хватило мужества отказаться от новой поездки на «войну» — он словно отдал дань давнему подростковому порыву и ощутил, что заботы императора шире руководства войсками на одном участке фронта (пусть даже самом важном). Честь и лавры победителя достались графу Дибичу, который заменил болезненного Витгенштейна на европейском театре военных действий.

Ещё в начале 1820-х годов (когда Россия готовилась оказать военную помощь восставшим грекам) Дибич разработал смелый и энергичный план. Теперь он получил шанс его реализовать. Вместо бесконечной осады дунайских и черноморских крепостей русская армия двинулась через Балканский хребет — впервые за всю историю войн с Турцией. Во второй половине июня Николай читал восторженный рапорт Дибича: «Государь! Господь благословил усилия храбрых и несравненных войск, которых Вашему Величеству угодно было доверить моему командованию. Балканы, считавшиеся непроходимыми в течение стольких веков, пройдены ими в три дня, и победоносные знамёна Вашего Величества развеваются на стенах Миземврии, Ахиолы и Бургаса, среди населения, которое встречает наших храбрецов, как освободителей и братьев…»

Ещё несколько переходов — и 8 августа при виде идущих на штурм русских колонн бежали защитники Адрианополя (нынешнего Эдирне), считавшегося второй столицей Оттоманской империи и бывшего последним оплотом на пути к Константинополю. Передовые русские отряды доходили до Визы, «старой Византии» в 40 верстах от Константинополя. Английский наблюдатель заметил, что с турецкой стороны характер войны можно было описать возгласом «Спасайся, кто может!». В Петербурге вспыльчивые патриоты мечтали, чтобы «пробили поход русские барабаны в Константинополе, и слава для России и Государя была бы вечна» [229]. В Москве «екатерининские старики» вспоминали былое и жалели, что турецкая столица не взята русским войском.

Николай же прекрасно понимал, что Константинополь был запретным плодом. Контроль над черноморскими проливами и, следовательно, Малой Азией, самой удобной дорогой с Запада на Восток, был таким лакомым куском для любой «великой державы», что попытка России его заполучить автоматически объединяла против неё всю Европу. Император буквально умолял Дибича не допускать занятия турецкой столицы. Министр Нессельроде разъяснял: «Мы не хотим Константинополя. Это было бы самым опасным завоеванием, которое мы могли бы сделать… Его Императорское величество считает, что положение вещей, существующее в Османской империи, должно быть сохранено самым строгим образом» [230].