Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Так незаметно проходит почти полтора месяца.

Начало июля тридцать девятого года.

Какое-то место недалеко от вокзала. Ряды четырехосных теплушек, увитых колючей проволокой, с прожекторами на крышах.

Заключенные посажены на землю. В руках у каждого его мешок. Людей отсчитывают по семьдесят пять и набивают ими теплушки, где построены трехъярусные нары и стульчак в полу. Отобранная партия вошла, еще одна проверка по документам, и тяжелая дверь задвигается и запирается на замок. Солдаты с винтовками ложатся на крышу. Вагон готов.

Вот и моя очередь. Вместе с новыми товарищами, бывшим заместителем Кагановича по Наркомпути, инженером Степаном Медведевым и молодым горным инженером с Урала Пашей Красным я лезу в вагон. Все рвутся на среднюю нару к свету и к окнам или на верхнюю — к струе свежего воздуха. Но солидный Медведев делает нам знак, и мы располагаемся внизу на полу, ближе к двери. Медведев — кряжистый сибиряк, потомственный железнодорожник, он кое-что видел и знает, он всегда найдет выход.

Когда посадка закончена, створка двери откатывается.

— Старосту выбрали? — кричит снизу начальник конвоя.

В вагоне растерянное молчание.

— Выбрали! — бодро отвечает Медведев. — Я староста.

А двух помощников для раздачи питания?

— Имеются. Вот эти двое.

Начальник записывает наши фамилии. Семьдесят два изумлены, но молчат. Мы получили сахар, хлеб и селедки, а когда дверь захлопывается, принимаемся за организацию раздачи пищи. Кто-то должен руководить, и демократов, требующих законных выборов, быстро осаживают. Мы сразу превращаемся в руководителей. С каждыми сутками наш авторитет растет, и через две недели к Красноярску мы прибываем признанными начальниками.

В течение всего пути наш поезд пользуется заслуженным вниманием населения на станциях и во встречных поездах. Я видел плачущих украдкой женщин и нахмуренные лица мужчин. К середине тридцать девятого года в стране не осталось интеллигентной семьи, в которой кто-то не был бы арестован. Некоторые наши ребята, картинно расположившись у решеток в окнах, негромко исполняли «Вы жертвою пали» и «Солнце всходит и заходит» для зрителей и сочувствующих. В этом была доля романтики, непонимания положения, отчасти пропаганда и просто желание обратить на себя внимание. Другие считали это мышиным писком и злобно пыхтели на нарах.

Наша троица лежала внизу, на соломе, среди груды грязных и липких глиняных мисок и коротала время тихой беседой. Я опять принялся с самого начала рассказывать прежнюю историю под названием «Черт с копытами».

— На чем мы остановились вчера?

— На рассказе о том, как вы второй раз отправились в ложу к миллионерше. Вы уже вызвали машину и решили подождать еще часок-другой. Вспомнили?

— Ясно! Начинаю.

Ложа во второй раз. Опять темнота. И навстречу радостное:

— Вы?! Как хорошо!

— Я тоже рад, что мы опять вместе! Меня отвлекли служебные дела, но все улажено, и я поспешил домой.

— Вы уходите домой? — Птичий голосок скрипит разочарованно.

— Я пришел домой!

Как старые друзья, мы держим друг друга за руки и довольно смеемся. Я усаживаюсь за стол.

— Мадам, вы — хороший друг, но плохая хозяйка: ужин на столе, бедный кавалер давно превратился в волка, а…

— Что вы! Действительно, я забыла об ужине…

— Получилось как в сказке: Золушка накрыла стол, и прекрасный принц явился! Теперь пеняйте на себя!

Маленькая хозяйка хохочет. Мы усаживаемся. Но темнота затрудняет еду.

— Я зажгу свет, можно?

— Нет, нет… — она испуганно удерживает меня.

— Тогда слегка приоткрою дверь, чтобы узкая полоска света упала через стол.

— Она разделит нас — мы будем уже не вместе… Бойтесь света, мой друг.

— Боюсь!

Я перехожу на ее диванчик и сажусь рядом. Наливаю вина. Мы с аппетитом ужинаем и весело болтаем. Сначала она делает попытки вернуть разговор к прежней теме, но я мягко уклоняюсь. Мой приветливый, шутливый тон естественно совпал с ее радостью по поводу моего возвращения, и вот мы сидим, как два старых друга, и я чувствую, что это недоверчивое существо медленно оживает, раскрывается навстречу желанной человеческой теплоте.

Но, невинно и дружески болтая, я внимательно следил за ее бокалом и незаметно подливал в него вино, по голосу стараясь определить степень опьянения.

— Рассказ о приключениях в кочегарке напомнил мне годы юношеских скитаний и, если вы позволите, я расскажу вам еще одну морскую историю — на этот раз полную поэзии и солнечного света: историю моей первой любви!

— Любви? Конечно!

— Я в настроении закрыть глаза и слушать.

— Ну, усаживаюсь поудобнее. Вот так.

— Начинайте, милый друг! Ах, как мне хорошо!

Наливаю вино. Слегка привлекаю ее к себе. Мы закуриваем, и я начинаю рассказ.

Закройте глаза и представьте себе Средиземное море весной: под улыбчивой синевой неба ленивое колыхание искрящихся волн… С кудрявого берега чуть веет аромат апельсиновых рощ… Вы на большом белом пароходе, среди праздных людей, ищущих земного рая. На берегу для них усилиями Кука и Ко развернута феерия мира, превращенного в сказку, а в море сладкая лень, игра в любовь… Ну, да вы сами знаете все это!

Мне только что исполнилось восемнадцать лет. Представьте себе стройного, смуглого юношу, чистенького матросика в белом костюме с синим воротником, в лихо сдвинутом набекрень берете с помпоном. В портовых притонах женщины наперебой предлагали мне любовь с большой скидкой — за полцены, за четверть и даром, черт побери, но никогда я не поднимал на их призывы скромного взгляда, потому что среди всей грубости и грязи матросской жизни сохранил до той поры застенчивую невинность и наивную веру в чистоту женщины.

Имелась к тому и еще одна причина: я был тайно влюблен в дочь капитана, маленькую Франсуазу, которую папа часто брал с собой в рейсы. Девушке шел семнадцатый год, и пусть этим о ней будет сказано все!

Это был детский роман: девушка обычно лежала в шезлонге с нераскрытой книгой в руках, а я старательно укладывал где-нибудь рядом и без того тщательно уложенные канаты. Мы исподтишка глядели друг на друга и истекали блаженством. Когда наши взгляды случайно встречались, мы краснели, смущенно опускали взор, а потом игра начиналась снова. Нам больше ничего не было нужно, мы уже были вполне счастливы. Такая полнота чувств потом не повторилась никогда. Спрятавшись за вентилятором, я тщательно сделал портрет девушки и повесил его на шее как медальон — маленькая Франсуаза как будто бы слушала биение моего сердца…

Уж не знаю, чем бы все кончилось, но в конце концов матросы заметили мое прилежание к канатам на пассажирской палубе и висящий на груди медальон и подняли меня на смех:

— Идиот, да ты моряк или нет? Ты не смотри, ты действуй! Обними, поцелуй! Девки это любят!

Я сгорал от стыда, но эти грубости были странно приятны. Что-то просыпалось во мне, неведомое и властное.

— Да как же я, братцы…

— А вот как: завтра ты дежурный рулевой на катере. Свезешь утром пассажиров на берег, а когда к обеду пойдешь с ними в обратный рейс, мы поднимем трап на пол фута. Вахтенный офицер не заметит, а бабам всходить будет неудобно. Тебе придется протянуть им руки с площадки трапа и помочь! Понятно? Не зевай!

Утром я выкупался, надел свежий белоснежный костюм, красиво сдвинул набекрень берет с помпоном и явился на катер, как олицетворение здоровой сияющей молодости. На берегу купил большой букет и стал ждать. Какими далекими кажутся теперь эти часы взволнованного ожидания — ни одной пошлой мысли, ни одного желания, а только легкая, светлая радость, что Франсуаза сейчас поднимет на меня большие черные глаза и улыбнется, и в этой лучезарной улыбке без слов я узнаю любовь… День был роскошно ярок и радостен, точно небо любовалось нами и праздновало наше счастье. Я то дерзко поглядывал на ласково смеющийся мир, то вдруг чувствовал прилив непреодолимого смущения и щупал себе колени, стараясь понять, почему они слегка дрожат.