Пианист

Все попытки найти новое убежище закончались ничем, никто не хотел прятать еврея, сознавая, что расплатой за это будет только одно — смерть.

У меня уже начиналась тяжелая депрессия, когда судьба неожиданно, в последний момент послала мне спасение в лице Хелены Левицкой, невестки Зофьи Яворской. Мы никогда не встречались раньше, и вот теперь, узнав о том, что я пережил, она тут же согласилась взять к себе человека, которого видела впервые в жизни. Она плакала обо мне, хотя ее собственная жизнь тоже была нелегкой и, конечно, судьба ее близких и друзей давала немало поводов для слез.

Всю последнюю ночь у супругов Яворских я не сомкнул глаз от страха, потому что по всей округе свирепствовало гестапо. 21 августа я перебрался в большой дом на проспекте Независимости. Этому месту суждено было стать моим последним убежищем перед тем, как город был разрушен в огне Варшавского восстания. Войти в большую комнату на пятом этаже можно было прямо с лестничной клетки. Там были газ и электричество, но отсутствовала вода. Приходилось выходить за ней в коридор к крану около общего туалета. Вокруг меня жили интеллигентные люди, в отличие от соседей на Пулавской улице, которые целый день ругались, долбили в расстроенное фортепиано, а потом хотели выдать меня немцам. Здесь я поселился рядом с одной супружеской парой, которые находились в розыске как участники Сопротивления, и потому не ночевали дома. Это, довольно опасное для меня соседство, я предпочел соседству покорных властям примитивов, готовых от страха выдать меня.

В ближайших домах обитали главным образом немцы и размещались военные учреждения. Напротив моих окон стояло большое недостроенное здание госпиталя, где сейчас был склад. Каждый день я видел там русских военнопленных, вносящих и выносящих из него разные тяжелые ящики. Итак, на этот раз я оказался в самой пасти льва — в районе Варшавы, населенном, в основном, немцами. Может, так было лучше и безопаснее.

Жизнь на новом месте была бы совсем хороша, если бы мое здоровье не начало сильно сдавать. Все больше беспокоила печень. В начале декабря случился такой сильный приступ, что понадобилась вся сила воли, чтобы удержаться от крика. Это длилось всю ночь. Врач, которого привела Левицкая, определил острое воспаление желчного пузыря и прописал строгую диету. К счастью, я уже не зависел от милости Шаласа, обо мне заботилась самоотверженнейшая из женщин — Хелена. Благодаря ей я медленно выздоравливал.

Наступил 1944 год. Я изо всех сил старался вести по возможности нормальный образ жизни. С девяти до одиннадцати учил английский, потом до часа читал, потом варил себе обед, а между тремя и семью часами снова читал и занимался английским.

Тем временем немцы терпели одно поражение за другим. Ни о каких контрнаступлениях уже не было речи. На всех фронтах они отступали «на заранее подготовленные позиции», объясняя в печати, что покидают не представляющие интереса территории, выгодно сокращая линию фронта.

Но, одновременно с военными неудачами, немцы усиливали террор на оккупированных территориях. Публичные казни, которые они начали проводить в Варшаве осенью прошлого года, стали теперь чуть ли не ежедневными. С присущей им педантичностью немцы не пожалели времени, чтобы уже тщательно «очищенное» от людей гетто вообще стереть с лица земли. Они рушили дом за домом, улицу за улицей и по железной дороге вывозили обломки за город. Сопротивление евреев уязвило их самодовольство, и эти «хозяева мира» решили не оставить там камня на камне.

Монотонность моей жизни в начале года была нарушена событием, которое я, наверное, меньше всего мог ожидать. Однажды днем кто-то стал подбираться к моей двери, медленно, тихо, с усилием и перерывами. Сперва я не мог сообразить, кто это мог быть. Только после длительных раздумий догадался, — наверное, вор! Возникла проблема: с точки зрения закона мы оба были преступниками, я — в силу биологического факта принадлежности к евреям, он же — как вор. Должен ли я угрожать ему, что позову полицию, когда он войдет? Или, скорее, он мне будет угрожать? А может, мы оба поведем друг друга в участок? Или двум престуникам следует заключить пакт о ненападении? Но взлом не состоялся, — вора спугнул кто-то из жильцов.

6 июня 1944 года днем ко мне пришла Хелена и с сияющим лицом сообщила, что американцы и англичане в Нормандии. Они сломили сопротивление немцев и движутся вперед. Хорошие новости множились с быстротой молнии: Франция занята союзниками, Италия капитулировала, Красная Армия перешла границы Польши, Люблин освобожден.

Русская авиация все чаще совершала налеты на Варшаву, вспышки от разрывов я мог видеть из своего окна. С востока доносился какой-то глухой гул. Сначала слабый, а потом все более мощный — это била русская артиллерия. Немцы эвакуируются из Варшавы, вывозят и недостроенный госпиталь, что напротив. Я смотрю на это с надеждой и растущей в душе уверенностью, что буду жить! Буду свободен!

29 июля зашла Левицкая. В Варшаве только ждали сигнала к началу восстания! Наши организации спешно скупали оружие отступающих и деморализованных немцев.

Покупка нескольких автоматов была поручена ЗбигневуЯворскому — моему незабываемому хозяину с улицы Фалата К несчастью, он нарвался на тех, кто был хуже немцсв, — на украинцев. Взяв деньги и пообещав отдать оружие во дворе Сельскохозяйственной академии, они завели его туда и застрелили.

1 августа Хелена пришла около четырех часов дня, чтобы отвести меня в подвал. Через час. должно было начаться восстание! Подчиняясь безошибочному инстинкту, который спасал меня уже нe раз, я решил остаться наверху. Опекунша прощаласьсо мной со слезами на глазах, как с сыном, и спросила напоследок сдавленным голосом:

— Владек, увидимся ли мы еще когда-нибудь?

15 В ГОРЯЩЕМ ДОМЕ

Несмотря на заверения Хелены, что восстание начнется в пять, то есть уже через несколько минут, я не мог этому поверить. Во время оккупации не раз появлялись слухи о тех или иных грядущих политических событиях, но они часто не сбывались. Эвакуация немцев из Варшавы, которую я наблюдал из окна, а также паническое бегство на запад нагруженных под завязку грузовиков и частных автомобилей в последние дни почти прекратились. И грохот русских орудий, который так ясно был слышен несколько дней назад, стал отдаляться от города и слышался все слабее.

Я подошел к окну. На улице все спокойно, лишь движение пешеходов стало чуть менее оживленным, чем обычно, правда, в этом месте проспекта Независимости оно никогда и не было слишком интенсивным. К остановке подъехал трамвай со стороны Политехнического института. Почти пустой. Вышло несколько человек: какие-то женщины и старик с палкой. Разошлись в разные стороны.

Еще показалось трое молодых людей, с какими-то продолговатыми предметами в руках, завернутыми в газеты. Они остановились у первого вагона. Один из них посмотрел на часы, потом огляделся кругом, присел на корточки прямо на мостовой, приложив сверток к плечу, — неожиданно раздалась автоматная очередь. Бумага на конце свертка стала тлеть, открывая дуло автомата. Двое других в это время лихорадочно распаковывали свое оружие.

Выстрелы молодого человека послужили сигналом для всей округи: теперь стреляли уже везде, а когда близкие разрывы на мгновение утихали, звуки пальбы доносились из центра города, беспрестанные, частые, сливающиеся в один сплошной гул, напоминающий бульканье кипящей воды под крышкой огромного котла. Улица опустела. Только старик с палкой еще бежал по панели, с трудом переводя дух, но и он сумел укрыться в ближайшей подворотне.

Я подошел к двери и приложил к ней ухо. В коридоре и на лестничной клетке — шум и неразбериха. Со стуком отворялись и захлопывались двери квартир. Слышалась беспорядочная беготня. Какая-то женщина взывала: «Господи боже!» Другая кричала в лестничный пролет: «Ежи, только береги себя!», а снизу доносился ответ: «Хорошо, хорошо!» Женщины уже плакали, а одна из них, не сумев, по-видимому, справиться с нервами, рыдала в голос. Низкий мужской голос успокаивал ее негромко: «Это ненадолго, мы все этого ждали…»