Папа Хемингуэй

— Они планируют снова снять «Прощай, оружие», — заметил Эрнест, — но я еще ничего не получал от них с тех пор, как подписал контракт. Они также собираются снимать «И восходит солнце», которое я уже давно им продал, признаться, за сущие пустяки, а кроме того, хотят еще раз экранизировать «Иметь и не иметь» и, может быть, «Убийц», за которых они тоже ничего не заплатят. Таким образом, моя протянутая рука уже почти онемела в ожидании денег.

— Кстати, недавно читал о киноверсии «Снегов Килиманджаро», — сказал я, — где создатели фильма позволили себе маленькую вольность — их герой, в отличие от литературного героя, не умирает, а остается жить.

— Ты думаешь, это можно считать маленькой вольностью? — спросил Эрнест. — Теперь все, что нам нужно, это заполучить приличного голливудского писаку, который вытащит бедного окровавленного полковника из «бьюика» и сделает так, чтобы он добрел пешком до Венеции, спустился по Большому каналу (очень символично!) и ввалился в бар «У Гарри».

— Если они что-то покупают, — заметила Ингрид, их уже больше ничего не заботит, они могут делать все, что им заблагорассудится. Их волнует только касса. Однако они абсолютно не понимают, что действительно заставляет зрителей идти в кино. Эти люди завладевают книгой, которая расходится огромными тиражами, но при этом не верят в ценность ее содержания. И последний человек, о котором они думают, — это автор.

— Но иногда их можно слегка прижать, — сказал Эрнест. — Как-то мы жили в Сан-Вэлли, в местечке, удаленном от всякой цивилизации. Дело было зимой. Весь день мы катались на лыжах, а когда вернулись домой, скинули одежду перед жарким огнем в камине и приготовились что-нибудь выпить, раздался стук в дверь. Это был хозяин ближайшего магазинчика, который надел специальные сапоги, чтобы дойти до нас по высокому снегу. Сделать это его вынудил важный звонок из Голливуда — требовали меня. И вот мне пришлось отставить стакан с выпивкой, поднять свою задницу, одеться и снова выходить на улицу.

Взволнованный голос оператора сообщил, что со мной желает говорить сам Дэррил Занук со студии «XX век — Фокс». Его желание осуществилось. «Хелло, Эрнест, — сказал он (сразу ясно, что это Голливуд — он назвал меня Эрнест, а ведь мы с ним виделись всего один раз, когда я поменял свой рассказ на его деньги). — Эрнест, у нас тут совещание, весь день мы спорим, пытаясь справиться с некой проблемой, и только ты нам в состоянии помочь. Мы сделали действительно классный фильм по твоему классному рассказу „Короткая жизнь Фрэнсиса Макомбера“ и готовы пустить его в прокат, но нам кажется, что это название для фильма слишком длинно. Будем тебе очень благодарны, если ты придумаешь что-нибудь покороче, что-то такое, что бы привлекало глаз, вызывало мгновенную дрожь и у женщин, и у мужчин, и заставило их бежать скорее в кассы за билетами».

Я попросил Занука не класть трубку и дать мне слегка подумать. Хозяин магазина смешал для меня коктейль. Попросив оператора нас не разъединять, так как у меня идет активный мыслительный процесс, я пил коктейль и напряженно думал. Наконец, когда я уже почувствовал, что мой интеллектуальный уровень от столь интенсивной умственной работы упал на три пункта, я взял трубку и сказал, что, кажется, знаю, что им нужно. «Итак, вы хотите что-то короткое и волнующее, такое, что привлечет и мужчин, и женщин, да? Ну что ж, записывай: F как в слове FOX, U как в слове Universal, С — как Culver City, K как в слове RKO [10]. Это соответствует всем вашим требованиям! Никто не устоит против столь сексуального символа!»

Ингрид весело засмеялась.

— Ну, а на самом деле, как дела, дочка? — спросил Эрнест Ингрид, глядя ей в глаза. — Что происходит в твоей жизни?

— Подумать только, как все изменилось за несколько лет! Если бы пережитые трудности учили терпению, все было бы замечательно. Взгляни, это мои дети… — Она достала из своей сумочки фотографию. — Робертино, ему четыре года. Двойняшкам здесь по два. Видел ты когда-нибудь таких очаровательных детишек? О, как я люблю маленьких, особенно когда их много. Иметь только одного ребенка, ну, например, моего старшего, было бы так грустно.

— Замечательная смесь — шведская и итальянская кровь, — заметил Эрнест.

Из спальни появился Росселини, человек небольшого роста, с уже явной лысиной и заметным брюшком. На его лице — довольно напряженная улыбка. Эрнест рассказал ему, как мы, шутя, собирались ворваться в «Ла Скала» и спасти Ингрид от сожжения. Ингрид весело смеялась, но улыбка Росселини стала еще напряженнее.

— Может, Эрнест хотел бы что-нибудь выпить, — проговорила Ингрид.

Росселини открыл большой антикварный буфет, превратившийся в бар, и, пошарив в углу, достал початую бутылку шотландского виски. Эрнест взял стакан, а я отказался.

— Ты часто катаешься на лыжах? — спросил Эрнест Ингрид и, обратившись ко мне, заметил: — Знаешь, ведь Ингрид — потрясающая лыжница.

— Совсем не встаю на лыжи. Мне их очень не хватает, но с тех пор, как я живу в Европе, я все время беременна. Собиралась поехать покататься прошлой зимой, когда у меня был промежуток между беременностями, но как представила, сколько понадобится денег на детей и няньку, — решила, что лыжи этого не стоят.

— Конечно, нет, — убежденно сказал Росселини, и в его голосе звучала глубокая уверенность.

— Несколько лет назад, когда мы катались в Кортине, — вспомнил Эрнест, — мисс Мэри сломала ногу. Ударилась лыжей о большой ком влажного снега. Катание на лыжах сейчас, со всеми этими подъемниками, подобно катанию на роликах. Не нужно иметь сильные тренированные ноги, потому что теперь не надо взбираться в гору, а рядом с трассой всегда можно сделать рентгеновский снимок и наложить гипс.

Я спросил Ингрид о ее дальнейших планах.

— У меня нет ничего определенного, но, признаться, меня это совсем не волнует. Юрок хочет организовать турне оперы «Жанна д’Арк» — Париж, Лондон, Нью-Йорк, Южная Америка. Но сейчас дела обстоят так, что я в состоянии быть только домохозяйкой, при этом я чувствую себя абсолютно счастливой — у меня замечательный муж, вокруг нас — прекрасные артисты, и все это меня вполне удовлетворяет. Пожалуй, я не могла бы быть счастливой домохозяйкой, будучи женой торговца, но женой Роберто — вполне.

— Где бы ты хотела жить? — спросил Эрнест.

— На земле есть только одно место, где можно остаться навсегда, — Париж. Но сейчас это такое дорогое удовольствие. Я обожаю Неаполь. Люди там были так добры и дружелюбны, но, пожалуй, постоянно лучше жить в Риме. Там все друзья или друзья друзей, и мне это очень нравится. Я стараюсь со всеми встречаться — не потому, что это нужно, а просто потому, что люблю людей. Люблю разговаривать с ними, просто быть среди них…

Ингрид согласилась поужинать с нами в тот вечер — Росселини должен был выступать перед каким-то обществом, а в театре не было спектакля. Эрнест явно обрадовался и пошел немного отдохнуть в свой номер — почки и спина давали о себе знать. Через час или немного позже Ингрид позвонила и сказала, что Росселини решил, что она обязательно должна услышать его речь. Мы, конечно, поняли, что это означает на самом деле. Перед уходом на выступление мужа Ингрид все-таки зашла в номер Эрнеста, чтобы выпить с нами.

На следующее утро мы рано отправились в путь. Надо сказать, что дорожные знаки на пути из Милана возмущали Эрнеста так же, как и на пути в Милан. Однако, когда мы проехали несколько километров, их стало меньше, что возродило интерес Эрнеста к окрестностям.

Когда мы проезжали Турин, он вспомнил:

— Когда-то я здесь чуть не женился. Он была медсестрой Красного Креста. Я лежал в госпитале. Из-за ноги. Помню, как в постели у стенки я хранил банку, полную металлических осколков, которые вытащили из моей ноги, и многие ко мне подходили и брали по кусочку в качестве сувениров или талисманов. Здесь в те годы был отличный ипподром, и я всегда узнавал, кто победит в забегах, от одного жокея и некоего мистера Зигеля из Чикаго. Мне разрешали ходить на бега — я уже был тогда амбулаторным больным, но никогда не оставался до конца пятого забега.