И обратил свой гнев в книжную пыль...

Во Франкфурте мы тоже выйдем на улицы. И тоже будем требовать свободы, и тоже именем социализма, надеясь, что он принесет нам желанную свободу от реальных и выдуманных притеснений и репрессий со стороны той системы, которую мы клеймим как «капиталистическую» и на которую нападаем особенно за то, что она недостаточно совершенна для нас в вопросах самоопределения, что мы так явственно ощущаем на себе.

Но что меня начало смущать уже в то время, так это то, что когда в ЧССР нежные ростки стремления к свободе были раздавлены от имени социализма танками, наше студенческое движение почти не проявило солидарности — на каждое действительное или мнимое подавление свободы в «своем» обществе мы реагировали бурно и единодушно, а осторожно сформулированную программу Александра Дубчека, выступавшего за демократический социализм, в отличие от культа Че Гевары или Хо Ши Мина, практически проигнорировали, почти не удостоив ее внимания.

Социализм был у всех на уме, но каждый связывал с этим понятием что-то свое: те, кто сидел в танках, те, кто был перед танками, и те, кто вышел в те дни на улицы больших европейских городов.

Для меня помимо этого, собственно, самым привлекательным в той «культурной революции» была попытка взломать косность, противостоять фальши в общественной жизни, подвергнуть сомнению устаревшие нормы и авторитеты в стране «экономического чуда». Возможно, ориентиром мне тоже служила утопическая идея свободного, не основанного на обоюдной эксплуатации и подавлении общества. Но такое общество является, вероятно, скорее той желанной целью, которую надо всячески приближать, но достигнуть которой, по-видимому, так никогда и не удастся.

Я и потом чувствовал себя обязанным питать эту надежду и стремиться к этой заветной цели, когда работал в странах так называемого реального социализма. Идеологический аспект, отвечает ли моя деятельность социалистическим убеждениям, или я в своей культурной работе в «социалистических» странах занимаюсь бизнесом в пользу «эксплуататорского классового врага», не имел для меня никакого значения.

Чего нельзя сказать про некоторых моих друзей и «товарищей» в том неспокойном, разворошенном городе Франкфурте. Во время жарких вечерних дискуссий меня в последующие годы неоднократно обвиняли и клеймили, навешивая ярлыки вроде «подкупленный классовый враг», «ренегат», «предатель классовых интересов», при этом всегда подразумевалось, что истинными выразителями классового сознания были те, кто громче всех кричал, будь то полиграфисты, студенты общественных наук или юные архитекторы.

Уже в этом году, давшем название целой эпохе, четко выявилось, что между мелкими нарушениями общепринятых «табу» и подлинной политической борьбой за власть зияет колоссальная реальная брешь, что и толкнет потом самых убежденных протагонистов в аполитичную нирвану различных сект или разверзнет перед ними путь, на который встала презиравшая человеческую жизнь террористическая группировка «RAF» (фракция «Красная Армия»).

Но события 1968 года были все же не столько классовой борьбой, сколько бунтом детей против родителей. Больше всего меня восхищали в манифестациях студентов их спонтанность, неуважение к авторитетам, их эпатирующие общество выходки. Политический и революционный момент, иллюзорное провозглашение единства студентов и рабочего класса были для меня частью игры по запугиванию, к чему не стоило относиться серьезно, это не представляло угрозы ни государству, ни порядку. У меня было свое твердое и непоколебимое мнение на счет авторитетов, против которых я бы с удовольствием выступил, но я что-то не видел, чтобы протестующая молодежь сомневалась в них хотя бы в самых смелых своих мечтах. Только после того, как все волнения улеглись, уже в семидесятые годы, я с удивлением, но с ощутимым удовлетворением отметил, что эти авторитеты были все-таки поколеблены.

В двадцатой Франкфуртской книжной ярмарке, первой моей ярмарке в качестве сотрудника фирмы-организатора, я, собственно, участвовал больше как зритель. Работая в отделе зарубежных выставок, я не был связан с непосредственной работой на самой ярмарке, выполнял только отдельные поручения, ходил туда-сюда в роли курьера и потому мог спокойно наблюдать за событиями на территории ярмарки.

В противоположность Зигфреду Тауберту, которого все происходящее, несмотря на его обратные уверения, глубоко затрагивало как директора ярмарки в его понимании этой своей роли, что, по моему глубокому убеждению, и привело его через несколько лет к решению преждевременно оставить этот пост.

Спокойствия мне было не занимать, а вот охватить все события на ярмарке в целом оказалось задачей недостижимой. В памяти всплывают картины, как я стою сбоку припека от возбужденно жестикулирующих групп, втянутых в дискуссию. Попасть в самую сердцевину спора невозможно — проходы сплошь забиты. И поэтому я по большей части пытаюсь узнать о том, где происходит самое интересное в помещении дирекции ярмарки. Но того же хотят и сотни возбужденных участников и гостей ярмарки. Так что и здесь та же картина, что в павильонах — скопление людских масс, чувствующих себя в сценах азартного противостояния словно на ринге: обычно воспитанные и солидные люди теряют самообладание и начинают орать во весь голос, требуя появления ответственных лиц, чтобы предъявить им свои жалобы и претензии.

Я вдруг оказываюсь в объятиях известного автора, тот, икая на нервной почве, требует чтобы я немедленно позвал директора ярмарки. Или я стою перед брызжущим мне в лицо слюной старым издателем, который тоже чем-то недоволен. В таких случаях я начинал отвлекающую атаку словами: «Кричит тот, кто не прав», оттаскивал не в меру разгорячившегося современника (автора книги «Революция избавляется от своих детей»), вцепившегося мертвой хваткой в бухгалтершу Ингрид Ленц, и тут же сам подвергался яростному нападению: автор орал на меня, добрых десять минут не выпуская из рук воротник моей куртки. Временами на всей ярмарке царила такая фантастическая неразбериха, что вряд ли кто мог заниматься в эти моменты делами, ради которых, собственно, и прибыл сюда.

Только вечером мы, сотрудники, могли узнать от вконец измотанного директора, что где происходило на ярмарке в течение дня. На следующее утро мы получали прессу с разудалыми репортажами, в которых изложение материала частенько резко отличалось от того, что мы знали изнутри.

Книжная ярмарка началась в четверг, с точки зрения практического хода событий он еще прошел относительно спокойно. После недавних и довольно спонтанных антишпрингеровских выступлений и захвата в прошлом году национального стенда Греции Наблюдательный совет выставки и правление Биржевого объединения установили строгие правила распорядка на ярмарке, введение которых с самого начала смахивало на провокацию. Они касались любого посетителя, при входе на территорию подвергавшегося строгому контролю. Плакаты и транспаранты конфисковывались прямо на месте.

Но руководство ярмарки и Наблюдательный совет решились пойти чуть дальше, прибегнув к классическим мерам: на территории ярмарки появилось несколько сотен полицейских с обычным для них набором из оперативных групп, водометов и полицейских машин — «черных воронов».

Когда в пятницу Франц Йозеф Штраус — автор книги, министр финансов и неоднозначная как политик фигура — настоял на том, что даст интервью ZDF, второму каналу западно-германского телевидения, только у стенда «своего» издательства «Seewald», нервный и утративший самообладание Зигфред Тауберт лично отправился сопровождать министра по подземному проходу к месту его выступления. А придя туда, приказал полицейским удалить всех дожидавшихся журналистов, как своих, так и иностранных, без всякой на то провокации с их стороны. Правда, он заметил в толпе обоих предводителей студенческого союза — Даниэля Кон-Бендита и Ганса-Юргена Краля, а также с полдюжины лиц, похожих на тех, кто устраивает беспорядки.

В своих мемуарах он описал потом это так:

«Я взял мегафон… и встал перед сворой, тон в которой задавали Даниэль Кон-Бендит и Ганс-Юрген Краль. У меня не было иллюзий, что я чего-то добьюсь от них своими речами. Как одиночка, я был бессилен перед этим сборищем. Напрасно я взывал к ним и просил освободить проход, где размещался стенд издательства. Так что пришлось распорядиться, чтобы свободу продвижения обеспечила полиция».