Воронцов

Но конечно же главной заботой М. С. Воронцова было сохранение на должном уровне боеспособности корпуса, для чего регулярно проводились учения и маневры. Когда не было маневров, командующий устраивал по два похода в неделю от 15 до 25 верст, чтобы люди, по его словам, не заболели от лежания. В сентябре 1817 года смотр корпуса провел герцог Веллингтон и остался им вполне доволен.

М. С. Воронцов продолжал пополнять свое собрание географических атласов и карт. По его инициативе были проведены большие картографические работы. Добровольным и добросовестным исполнителем планов Михаила Семеновича стал оберквартирмейстер корпуса полковник ф. Ф. Шуберт.

Шуберт помимо выполнения своих прямых обязанностей организовал топографическую разведку местности и ее описание. К каждым учениям, смотрам и маневрам готовились необходимые топографические карты, планы, схемы и другие документы. Была проведена инструментальная топографическая съемка местности департаментов Арденны и Марна, а также картографирована территория между реками Шельда и Маас. Были составлены подробные планы городов Мобеж, Клермон и Сен-Менеульда.

Летом 1818 года в Мобеже побывал Ф. В. Ростопчин. Ему казалось, что он находится не во Франции, а в России, что Мобеж такой же русский город, как, например, Клин или Коломна. Везде квас, сбитень, русские печи, даже брань русская. Разъезжают дрожки, звучат родные песни, по-русски пляшут. Вывески на лавках и те написаны по-русски. Что касается командующего, писал Ростопчин, то его боготворят и свои, и французы, так как он хотя и строг, но справедлив и доступен.

Важной задачей для М. С. Воронцова было установление добрососедских отношений с местным населением. Он требовал, чтобы офицеры и солдаты корпуса не только неукоснительно соблюдали французские законы, но и помогали местным жителям. Он не оставлял без внимания ни одной жалобы гражданских лиц на его подчиненных. Виновных ожидало неминуемое наказание.

Отношения между офицерами и солдатами корпуса и местными жителями становились с каждым месяцем все более дружескими. В страдную пору солдаты помогали крестьянам в уборке урожая. В голодный год жителям селения Живе было роздано запасное зерно гарнизона. Кроме того, в корпусе стали собирать пожертвования для голодающих. В записке заместителя префекта города Ретеля говорилось: «Господа генералы и офицеры русской армии лично дали большие деньги. К ним прибавились сборы, которые они провели у всех офицеров, стоящей в моем округе бригады»12. На пожертвования офицеров для приходской церкви этого города был приобретен орган, выкована железная решетка и отлит самый большой колокол. Командующий издал приказ по корпусу, чтобы военные чины не ходили и не ездили по полям, а пользовались тропинками и дорожками, пересекавшими поля, и чтобы никто не ловил рыбу в реке, если она отдана на откуп местному жителю. Офицеры и солдаты корпуса вместе с французами патрулировали города, боролись с поджигателями и пожарами. В частности, капитан Атамонов и его солдаты спасли от пожара село Сар-Потри.

Русские не отказывались от участия в местных празднествах и увеселениях. В одном городе в день тезоименитства Людовика XVIII на торжественном банкете М. С. Воронцов провозгласил несколько тостов за короля, за французскую нацию. Перед фасадом ратуши был вывешен транспарант с изображением держащих друг друга за руки русского и француза. Над ними витала аллегория славы со словами: «Да здравствуют русские и французы. Союз между Александром I и Людовиком XVIII утверждает благополучие обоих великих народов». По словам мэра Сорле-Шато, русские и французы, казалось, «образовали одну единую семью». В Амьене участники празднества «не помнили себя от восторга, когда генерал Полторацкий встал и предложил выпить за благополучие французской и русской наций, объявив, что оба государя и оба народа одно целое». Заместитель префекта Живе сказал: «Такой союз между двумя народами, не так давно воевавшими друг с другом, не имеет прецедента»13.

В городах часто устраивались балы. На одном из балов русские солдаты «вместе с жителями танцевали вальс и плясали казачок к великому удовольствию женщин». А офицеры корпуса прославились как непревзойденные танцоры, и без их участия бал не мог считаться настоящим балом.

В Петербурге с подозрением смотрели на тесное общение офицеров и солдат корпуса с местным населением. Кое-кто опасался, как бы полки не офранцузились, не прониклись бунтарским духом. Это общение, поощряемое М. С. Воронцовым, явилось еще одной причиной подозрительного отношения к нему высшей власти.

Михаил Семенович не терпел тех, кто служил из корысти. «В последние три недели, — писал он А. А. Закревскому, — прибыли сюда из России по крайней мере 6 или 7 офицеров, переведенные или просто прикомандированные по протекции сюда для того только, чтобы пользоваться здешним содержанием». А «всякий штаб-офицер стоит здесь Государю ежегодно от 8 <…> до 14 000 рублей»14.

Подобными замечаниями Михаил Семенович, естественно, увеличивал число своих недругов. Одни завидовали его богатству, знатности и популярности в армии, другие считали вредными все его нововведения в корпусе. В бумагах, поступавших из Петербурга, командующего корпусом критиковали то за одно, то за другое. При появлении в Мобеже очередного фельдъегеря у Михаила Семеновича портилось настроение. Если фельдъегерь приезжал под вечер, то он откладывал знакомство с привезенными бумагами до утра, чтобы не портить себе сон.

В конце концов, выведенный из себя бесконечными придирками, М. С. Воронцов отправил письма императору и П. М. Волконскому, начальнику Главного штаба, в которых сообщил о многочисленных нападках на него и о невозможности в связи с этим служить. А. А. Закревский, узнав об этих письмах, с упреком обратился к другу: «Скажите, почтенный граф Михаил Семенович, как не стыдно при вашем уме сие написать, если позволите сказать, не обдумавши! Кто может на вас нападать и недоброжелательствовать? Не вам служба нужна, а вы отечеству <…> Вы и все в России благомыслящие люди знают, что у нас Воронцовых немного. По сему общему мнению вы и должны так поступать». «Будьте уверены, — продолжал Закревский, — если мы в некоторых предметах не соглашаемся и иногда бранимся, то сие происходит с моей стороны ни от чего иного, как из любви и уважения моего к вам и того всегдашнего расположения вашего ко мне, которое я в полной мере чувствовать умею»15.

В ответ Воронцов пишет Закревскому, что тот слишком хвалит его и в то же время не хочет признать гонений на него. «Я совсем не думаю, чтоб я нужен был службе, напротив, она мне нужна, потому что я к оной привык, что, проведши в оной лучшее время жизни моей, всякое другое состояние мне сперва покажется скучно: но нельзя с нею не расстаться, когда она сопряжена с унижением, и мне лучше будет не только быть вне оной, но хоть в пустыне, нежели всякий день ждать неприятность и быть трактованным как последний человек»16.

Через месяц Михаил Семенович снова пишет другу о напрасных обвинениях и нападках на него: «Ежели в Петербурге верили (а что верили, в том и сомнения нет), что я здесь завожу татарщину и не занимаюсь предписанным, то должно бы меня тотчас сменить, ибо положим, что у меня и были мысли в рассуждении ученья несогласные с предписанными, все-таки надо мне быть сумасшедшему или пошлому дураку и скотине, чтобы думать и сметь делать в войсках государевых не по повелению Государя, а по моей голове»17.

Пытаясь оправдаться, Михаил Семенович явно лукавил. Да, он действовал в соответствии с повелениями государя, но в то же время и в соответствии со своими принципами. Он по-своему понимал эти повеления, он их совершенствовал, добавляя собственные правила, по которым жили подчиненные ему воинские части.

В Мобеже М. С. Воронцова навестил И. Ф. Паскевич. Он признался, что ожидал найти корпус в беспорядке, но ошибся. Михаил Семенович с возмущением написал А. А. Закревскому: «Неужели Паскевич, служивший со мною четыре года вместе, мог сему поверить на мой счет; какие же должны быть на мой счет у вас толки? И какие должны быть мои чувства, когда я вижу подобное возмездие за усердие и старание, коим нет свидетеля кроме Бога. Не могу описать тебе, сколь мне отвратительно об этом думать и сколь я более и более чувствую, что оставаться служить не могу и не должен»18. Действительно, не так-то просто было оставаться на службе, если даже друзья не понимали тебя.