Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765

Жизнь не проходила мимо старых стен Заиконоспасского монастыря. Здесь жива была память о Петре. Спасские школы принимали деятельное участие во всех торжествах, которые устраивались в Москве в честь петровских побед.

Петр «шествовал» с войском, славными участниками своих дел, овеянными дымом прошедших сражений. Несли знамена, вели пленных и везли трофеи. Гремели трубы и фанфары. Раздавались пушечные салюты и громогласные «виват». Хоры певчих исполняли «многая лета», сливавшееся со звоном московских колоколов. Ученики академии, в белых стихарях, с венками на головах и ветвями в руках, провозглашали «осанна», пели торжественные «канты» и говорили поздравительные «орации».

По пути следования Петра воздвигали триумфальные ворота, арки и обелиски, украшенные множеством всевозможных «символов» и «эмблем» и различными надписями на русском и латинском языках. На огромных транспарантах были изображены рыкающие львы, огнедышащие драконы, змии с отверстыми пастями, тритоны с трезубцами, причудливые мифологические образы, которые так нравились Петру.

Сам Петр обычно изображался в виде какого-либо героя античных сказаний, чаще всего «Российского Геркулеса».

В ноябре 1703 года, при возвращении Петра в Москву после взятия Ямбурга и Копорья, на одной из картин была изображена прекрасная дева Андромеда, привязанная на съеденье морскому чудовищу. Герой Персеуш (Персей), победив чудовище, устремляется на освобождение Андромеды со словами, изображенными на ленте, вьющейся по картине: «и сии узы растерзаю». Андромеда знаменовала Ижорскую землю, отторгнутую Швецией. Картина должна была показать, что Петр ведет не завоевательную войну, а стремится лишь возвратить России то, что ей всегда принадлежало. [85]

Все эти аллегорические картины и надписи сочиняли в Московской академии, а так как они не были понятны московскому зрителю, то в Спасских школах составляли к ним еще и пространные толкования, выходившие ко дню торжества печатными брошюрами. Так, например, в 1709 году по случаю Полтавской победы была выпущена архимандритом Иосифом Турборейским, «со всею еллино-славяно-латинскою Академией», внушительная книжка, озаглавленная «Политиколепная Апофеосис», снабженная прекрасной гравюрой, изображающей Петра в виде всадника в латах, который поражает копьем змия (Мазепу) и попирает льва (герб Швеции).

В академии же сочиняли и приветственные канты, перекладывали их на музыку и, наконец, давали целые театральные представления, прославлявшие Петра как «Российския своея державы основателя, расширителя, защитника». В этих пьесах, наряду с лицами, известными по библии и евангелию, выступали языческие божества — Беллона, Марс, Фортуна, Вулкан. Авторитет церкви, громкие имена пророков и святых, античные боги и герои — всё должно было служить для возвеличения петровских реформ или оправдания его политики. Тягучее аллегорическое действие перемежалось грубоватыми интермедиями, в которых бурсаки давали волю своему юмору и где не обходилось без потасовки.

Петр охотно посещал Московскую академию. Здесь в его присутствии в 1719 году впервые блеснул талантом малолетний Антиох Кантемир, обучавшийся в Спасских школах. Десяти лет от роду он смело произнес перед царем составленное им самим на греческом языке «Похвальное слово Димитрию Солунскому», вызвав всеобщие похвалы и изумление.

Бывал Петр и на публичных диспутах, которые устраивались в Славяно-греко-латинской академии в большой зале, украшенной портретом царя Федора Алексеевича.

Диспуты являлись парадной демонстрацией учебных успехов академии и назначались обычно два раза в год — на святки и перед началом вакаций. Тезисы к ним заранее составляли на латинском языке и раздавали посетителям.

Петр стремился использовать Московскую славяно-греко-латинскую академию в своих целях, заставляя ее служить гражданским, «мирским» интересам, подчас весьма далеким от ее первоначального назначения. Бурное развитие промышленности, горного дела, мореплавания, общий подъем русской национальной культуры требовали скорейшего ознакомления с зарубежной наукой и техникой. И Петр засадил за переводы иностранных сочинений всех знатоков латыни, каких только можно было отыскать в духовном ведомстве.

Петр даже помышлял о преобразовании Славяно-греко-латинской академии в своего рода политехническую школу. Он прямо сказал патриарху Адриану, что школа эта царская, а не патриаршая, и надо чтобы из нее выходили люди «во всякие потребы — в церковную службу и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство».

Но Спасские школы остались духовной школой и сохранили свой схоластический характер. Впрочем, и они не были чужды умственному движению. Феофилакт Лопатинский, читавший в 1704 году в академии курс физики по Аристотелю, упоминал в своих лекциях и Декарта. Обращаясь к своим слушателям, он говорил: «Мы уважаем всех философов и преимущественно Аристотеля, однако, не утверждаясь на древних мнениях, но желая узнать чистую истину, не полагаемся ни на чьи слова; философу свойственно доверять больше разуму, чем авторитету… Ум был не у одного Платона или Аристотеля». [86]Все это, однако, не снимало печати отсталости со Славяно-греко-латинской академии, и Аристотель не переставал в ней главенствовать и служить основой мировоззрения.

Академия делилась на восемь классов: четыре низших, которые назывались фара, инфима, грамматика, синтаксима, два средних — пиитика и риторика и два высших — философия и богословие. В низших классах учили латыни, славянскому языку, нотному пению, преподавались начатки географии, истории и математики. В средних учили красноречию, ораторскому искусству и литературе. В высших классах, наряду с логикой и философией, слушатели получали скудные и старомодные сведения по психологии и естественным наукам, рассматриваемым попутно с физикой.

Число учеников в академии в среднем составляло около двухсот. Состав их был весьма пестрый. Тут можно было встретить и дворянских недорослей и молодых монахов, детей беднейшего приходского духовенства и детей посадских, стряпчих, солдат, мастеровых, типографских рабочих, новокрещеных татар, даже «богаделенных нищих». Согласно составленной в Синоде ведомости на 1729 год, в академии значилось 259 учеников, среди них числилось 3 шляхтича, к духовенству (в том числе церковнических детей) принадлежало всего 95 человек, солдатских детей было 79, мастеровых — 25, подьяческих — 21, посадских — 11, различных служителей — 9, приказных сторожей — 4, лекарей — 2, матросских — 1 и т. д.

Старший современник Ломоносова, знаток горного дела, географ, этнограф и историк, Василий Никитич Татищев оставил весьма пренебрежительный отзыв о Московской академии. По его словам, «язык латинский у них не совершен», классических авторов — Ливия, Цицерона, Тацита — не читают, «философы их куда лучше, как в лекарские, а по нужде аптекарские ученики годятся», «физика их состоит в одних званиях или именах, новой же и довольной, как Картезий, Малебранш и другие преизрядно изъяснили, не знают». «И тако в сем училище, — заключает Татищев, — не токмо шляхтичу, но и подлому научиться нечего, паче же что во оной больше подлости, то шляхтичу и учиться не безвредно». [87]

Татищев требует введения широкого светского образования, но исключительно для дворян. Его раздражает не только система преподавания, но главным образом социальный состав Московской академии, где училось слишком много «подлости». Это повлияло и на всю оценку школы. При всей неудовлетворительности академии обучавшаяся там «подлость» выносила из нее куда больше, чем подозревал Татищев! «Шляхетское» же пренебрежение надолго затемнило роль академии в образовании русской демократической интеллигенции и демократических традиций русской науки.

В самом начале января 1731 года двинской рыбный обоз подошел к Москве. Шагая за санями, юноша Ломоносов напряженно всматривался в разбегающиеся во все стороны улицы, быстро погружавшиеся в синюю вечернюю мглу. Мелькали занесенные снегом пустыри, сады, огороды, бревенчатые маленькие домики ремесленных слобод и огромные, беспорядочно застроенные всевозможными службами боярские усадьбы. То и дело попадались каменные узорчатые церкви и ветхие деревянные часовенки.