Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

Седой архиепископ никак не реагировал на слова этой сентиментальной любовной песенки, банальной, но исполняемой с блеском нашим опытным хором. Мы следили за его бесстрастным лицом. Песней мы хотели сказать ему о нашей преданности и благодарности. Или мы оказались чересчур фамильярны? В правой руке Даниэль Мэнникс держал посох, и, когда архиепископ оперся на него, чтобы подняться и поблагодарить хор, наши натренированные глаза заметили на его лице нечто напоминающее легкую улыбку. По рядам пронесся вздох облегчения.

ВСЕ ЭТО время семья находилась от меня в какой-то сотне метров. В домике за кипарисовой изгородью мать была беременна в двенадцатый раз; к тому времени ей исполнилось сорок четыре года. Это было время тревог: святому Жерару, покровителю беременных (не помню, по какой причине), было обещано, что ребенок будет носить его имя, если все пройдет гладко. Так оно и случилось, и мой младший брат Гэри – позже его называли Гацца – стал в нашей семье тем самым «уродом» из поговорки. Когда он вырос, то принципиально решил никогда не заводить собственных детей.

По сравнению с пышной церемонией посвящения в послушницы принесение двумя годами позже нами первых настоящих обетов нищеты, целомудрия и смирения казалось событием простым и скромным. Снова мы произносили в храме положенные слова перед местным епископом, но на этот раз их слышали только другие сестры. Жизнь в качестве послушницы стала временем обучения уставу, двухлетним сроком, требующимся для понимания того, хочу ли я провести свою жизнь в качестве монахини. Мне оставалось немного до двадцать первого дня рождения, и я привыкла к этому образу жизни, не представляя себе ничего другого. Я искренне любила Бога и единство нашей общины.

В самый обычный зимний день, когда черная саржа стала для меня привычным покровом, я сменила белый чепчик и плат на черные, получила большие четки, которые должны были свисать с пояса, и распятие. Страсти Христовы соединились с жертвоприношением Карлы. Два страдания, одно из которых – большее – спасет мир.

Англия

КОГДА мадам де Бонно д'Юэ основала орден Верных Спутниц Иисуса, она была вдовой; ее последовательницы продолжали придерживаться стиля одежды того времени в память о духовном величии основательницы и в качестве обещания следовать ее примеру. Кроме того, подобные одеяния придавали монахиням ордена заметное своеобразие.

Именно поэтому в шестидесятых годах двадцатого века мы выглядели точно так же, как наша французская основательница в конце девятнадцатого, нося гофрированный чепчик и длинный остроконечный платок. Формально соблюдая условности старины, мы вместо лифчика надевали белый жакет под толстый белый платок, крест-накрест закрывавший грудь, чтобы не выдавались соски. Наша основательница была ярким мыслителем, намного опережавшим свое время. Однако монахини умудрились абсолютизировать ее внешний вид и манеры поведения.

Хотя мы приняли формальные обеты, нас не считали полноправными монахинями на протяжении следующих двух циклов испытаний, каждый длиной в три года. Эта строгая мера предназначалась для того, чтобы убедиться в подлинности устремлений каждой сестры, прежде чем она принесет окончательные обеты и ее нельзя будет выгнать из монастыря.

Церковные власти (никогда не принимавшие к сведению наше мнение) решили, что некоторые послушницы должны учиться в мельбурнском университете Латроб, а группу из шести человек, в которую входили как недавно посвященные, так и более старшие монахини, отправили в английский педагогический колледж Седжли Парк, что севернее Манчестера. Поскольку я в последний год учебы в школе пропустила много занятий и потому не подходила для университета, меня послали в колледж.

Нам предстояло плыть на корабле. Потребовались фотографии для паспорта, и в монастырь пришел фотограф. Мой паспорт до сих пор был голландским, поскольку я жила в монастыре, когда мои родные в 1958 году принимали австралийское гражданство.

В процессе подготовки к отплытию меня послали к врачу проверить уши. Со мной отправились мать Мэри Люк, директор начальной школы, криво улыбавшаяся и вечно суетившаяся монахиня, и еще одна сестра. Меня никогда не беспокоили уши, однако многие жаловались, что я не слышу того, что мне говорят. Зачастую я настолько погружалась в свои мысли, что не слышала, когда в комнату заглядывали монахини, делающие какое-нибудь объявление. Неоднократно замечалась моя раздражающая склонность неточно понимать сказанное или слегка искажать смысл сообщения.

Врач должен был не просто проверить мои уши, поскольку мог это сделать в любой из своих визитов в монастырь: его попросили их вымыть. Он согласился неохотно, поскольку видел, что уши не были грязными. Тогда-то я и заметила улыбки на лицах своих спутниц, осознав, что это была хитрость, унизительное наказание, целью которого было заставить меня слушать внимательнее! Я вздохнула в тревоге. Меня было легко смутить, но они поступили низко, пытаясь подобным образом донести до меня свою мысль. По пути к трамваю никто из них не промолвил ни слова.

Мы отплывали в Англию на корабле «Ориана» компании P&O. Сопровождать нас должна была преподобная мать Ви– нифред, обладательница чеширской улыбки, которая чувствовала ко мне особую нелюбовь и была ярой приверженкой правил. Однако даже она не могла испортить нам восторженное настроение, вызванное перспективами путешествия по бескрайнему океану. А я возвращалась в Европу почти по тому же маршруту, который девятью годами раньше привел мою семью в Австралию.

Веселый марш, исполнявшийся на пристани в самый разгар дня, постепенно стихал по мере того, как корабль медленно отходил от берега, и мы сгрудились в кучку, чтобы помолиться за безопасное путешествие. Пятинедельная поездка должна была стать первоклассным приключением, хотя у нас фактически не было возможности общаться с другими пассажирами.

Нам досталось две большие каюты на палубе «D»; я делила ее с тремя девушками и спала на верхней койке. Пол был устлан толстым ковром, иллюминатор прекрасно задрапирован синелью, а корабельное мыло чудесно пахло в отличие от желтого туалетного мыла, к которому мы привыкли в монастыре. Правило тишины соблюдалось не так строго, и мы обсуждали друг с другом то, что видели, однако разговаривать с пассажирами все равно запрещалось. У нас была карта, и мы следили за всеми островами и местами, мимо которых проплывали.

На борту было четыре священника, и каждое утро они вместе проводили службу, на которую собиралось около дюжины пассажиров. Мы готовили алтарь и гладили облачение.

Нам выделили собственную столовую и персонального официанта, невысокого молодого человека, с изумлением наблюдавшего за свободно разговаривающими сестрами. Думаю, это явилось настоящим ударом для его набожных католических представлений о религиозных женщинах и об их предполагаемом спокойствии и уме. Он глазам не мог поверить, видя, с какой жизнерадостностью мы заказывали блюда, не зная, что они собой представляют. Мы практически не просили его объяснить значения слов в пространном меню, дарившем непривычно богатый выбор.

«Горгонцола… Какое интересное название. Может, нам заказать? Все согласны?»

Официант поднял глаза к небу и переступил с ноги на ногу, безнадежно пытаясь дать нам понять, что для непосвященных это блюдо далеко не лучший выбор, однако у него были инструкции не разговаривать с нами и тем более не противоречить.

Прибыла горгонцола, и мы увидели довольно странный сыр. «Почему у него синие прожилки?» – отважился спросить кто– то. Молодой официант наконец-то подал голос. «Бактерии, – начал он с энтузиазмом, – постепенно пробираются в сыр и поедают его. По мере продвижения они размножаются и… и…» Он замешкался, раздумывая, сообщать нам об этом или нет, и в конце концов решил, что обязан сказать правду наиболее деликатным способом. «…И еще они испражняются.Это придает сыру уникальный вкус», – поспешил добавить он. Такого красочного описания было достаточно, чтобы мы отослали сыр назад.