Песочные часы

Мишка Горюнов был балбес, учился на двойки, стрелял из рогатки по ногам, не мог пройти мимо девчонки, не щелкнув ее по лбу или не подставив ножку. Тогда как Рапопорт, хоть далеко и не был паинькой, но девчонок никогда не обижал, был вежлив, хорошо учился и умел исполнять на пианино собачий вальс.

И вот при таком несходстве характеров оба Мишки как-то ухитрялись дружить.

Мы с Наташей нашли палочку и разломили ее на две неравные половинки. Та из нас, которая вытянет длинную половинку, должна будет влюбиться в Горюнова, а той, которая вытянет короткую, достанется Рапопорт.

У меня дрожала рука, когда я тянула жребий. Я долго разглядывала два одинаковых кончика, торчащих из Наташиного кулака. Наконец решилась и потянула.

Длинная!

Отныне мне предстояло любить Горюнова. Но зато дружба наша с Наташей была спасена.

Мы все еще сидели в песочнице, когда во двор вышли оба Мишки.

Они подошли к песочнице, и Горюнов сказал:

— Первое орудие — пли! — и пинком ноги развалил наш туннель.

— Проваливай отсюда, гад! — закричала Наташа.

А я, как ни в чем не бывало, вынула из кармана ириску и сказала Горюнову:

— Хочешь?

Он удивился и молча взял ириску.

— А мне? — спросил Рапопорт.

— А тебе пусть Наташа дает.

Наташа выгребла из своего кармана все семечки и высыпала их своему Мишке в горсть.

Мальчишки переглянулись, пожали плечами и ушли.

С этого дня так и пошло: Наташа оказывала всякие услуги Мишке Рапопорту, а я — Мишке Горюнову.

Мне было трудно любить своего Мишку, во-первых, потому, что он мне совсем не нравился, а во-вторых, он же не знал, что я его люблю, и продолжал плеваться жеваной бумагой, обзываться, подставлять ножку и стрелять по ногам из рогатки.

Но постепенно я втянулась. Даже пыталась спорить с Наташей, чей Мишка лучше.

— А мой, — говорила я, — вчера на дерево — вон до той ветки долез!

— А мой, — отвечала Наташа, — на заднем дворе стену изрисовал цветными мелками.

— А мой, — не сдавалась я, — с десяти шагов ножом в дерево попадает!

Наши Мишки, наконец, поняли, что к чему. Мой перестал задирать меня, но зато оба принялись безжалостно нас эксплуатировать.

Рапопорт подсовывал Наташе свои письменные домашние упражнения по русскому. Не потому что сам не мог, а потому что у Наташи почерк был красивый. И она делала за него упражнения. Мой Мишка требовал ириски, и я их для него воровала из буфета.

Дворник увидел разрисованную стену и пригрозил Рапопорту, что потребует штраф с его родителей. И Наташа тряпкой, намоченной в луже, оттирала Мишкино художество, а Мишка стоял рядом, руки в карманы.

Моего Мишку за драку прогнали со второго урока и велели без родителей не приходить. Мишка отца очень боялся, поэтому из школы-то он ушел, но домой не пошел. Стоял на заднем дворе под деревом и дрожал: день был холодный, а он — без пальто. Он обрадовался, когда увидел меня, идущую из школы.

— Притащи пожрать, — приказал он мне. — И одеть чего-нибудь.

Я помчалась домой. Дома был один дядя Володя. Он сидел на кухне и читал газету. На плите стояла кастрюля с грибным супом. Я налила супу в эмалированную миску, не жалея гущи, и помчалась к двери.

— Ты куда? — поинтересовался дядя Володя.

— Кошку бездомную накормить! — с ходу придумала я.

— Грибами? — явно не поверил дядя Володя.

Я торопилась, суп выплескивался, но все же я донесла его до Мишки.

— А ложка где? — рассердился он. — Я тебе что, собака — из миски лакать?

После чего выпил жидкость через край, а гущу выгреб рукой и жадно съел.

— А куртку почему не принесла?

Я стала снимать с себя пальто, но Мишка от пальто отказался:

— Вот еще — девчачьи шмотки надевать! Обойдусь. Лучше бы хлеба принесла. Думаешь, я наелся твоим супом?

Потом я, стараясь подражать взрослому почерку, писала под Мишкину диктовку на листке, вырванном из тетради:

«Уважаемая Генриета Зохаравна! Прийти в школу не могу, потому что уезжаю на гостроли в Астрохонь. Народный артист Горюнов А. И.».

За этим занятием нас обнаружил дядя Володя. Должно быть, он отыскал нас по следам пролитого супа. Он взял из моих рук записку, прочитал, покачал головой и вернул.

— Не говорите папе, — жалобным голосом сказал Мишка.

— Я-то не скажу, — ответил дядя Володя, — но боюсь, тебе это не поможет…

И правда: на следующий день Мишкина учительница непонятно как догадалась, что записка поддельная. Позвонила Мишкиным родителям, и все открылось.

Прошло две недели. Мы с Наташей снова сидели на песочнице, устало сложив на коленях руки.

— Мой-то, — сказала Наташа, — опять ругался. А я что, нарочно букву пропустила?

— Думаешь, мне с моим легче? — пожаловалась я. — Твой-то хоть тихий. А мой вчера стекло разбил. До вечера в котельной отсиживался, а я ему туда бутерброды спускала на веревочке.

Мы дружно вздохнули и задумались.

— Что я придумала! — воскликнула вдруг Наташа. — Давай их разлюбим!

— Как, — сказала я, — так вот сразу? Я уж как-то привыкла.

— А я своего ни капельки больше не люблю! — ответила Наташа.

— Ну, если ты не любишь, — сказала я, — то я тем более не люблю: я-то ведь своего никогда и не любила.

В это время оба Мишки вышли во двор и направились к нам.

— Ириски есть? — спросил мой Мишка, протягивая раскрытую ладонь.

— Есть, — ответила я, — да не про твою честь.

— Что-то не понял, — озадаченно произнес он.

Рапопорт протянул Наташе тетрадь и сказал:

— Вот это и это. И чтобы без ошибок, как в прошлый раз.

— Сам делай свои упражнения! — ответила Наташа. — Я тебе не нанималась!

Мишки переглянулись.

— Это что, бунт на корабле? — спросил мой.

— Ну и не больно нужно, — сказал Наташин. — Пошли, Горюнов!

Но мой Мишка оказался не таким покладистым. Он запустил руку в карман моего пальто и вытащил две ириски. Я ударила его снизу по руке, и ириски упали на песок. Тогда мой Мишка дернул меня за косу и толкнул сзади коленом. Я отлетела довольно далеко, упала, но не заплакала. Наоборот, даже обрадовалась тому, что у нас с Мишками снова стали нормальные отношения.

Дядя Володя оказался не прав: мы с Наташей после этого случая еще крепче подружились и дружим до сих пор.

Победа!

— Вставай, победа! — слышу я сквозь сон голос Шуры.

Победа!

Празднично светило майское солнце, и звуки маршей неслись из комнаты родителей, где висело радио, и такие же праздничные марши доносились с Садовой через открытую форточку, и была еще дополнительная, чуть конфузливая радость, что — не идти в школу.

Дом возбужденно шумел, звонил телефон, звучали поздравления, а мы — «наш двор», возбужденные всеобщей и собственной радостью, выскочили из своих подъездов и помчались на улицу.

— Победа! — орали мы прохожим, как будто кто-то мог еще не знать об этом.

По улице Веснина мимо итальянского посольства, деревянных развалюшек, мимо особняка, в котором через некоторое время будет посольство государства Израиль, а пока в нем живет в коммуналке Нинка Букина из нашего 4 «А», которая тоже выбегает на улицу, размахивая красным флажком, оставшимся еще, наверно, от первомайской демонстрации, мы бежим на Арбат, шумный, многоцветный, и он вбирает нас в свое многолюдье, оглушает празднично-звонкими сигналами автомобилей, роскошью своих флагов и убранных кумачом витрин…

Наши песни

Наигравшись, мы любили рассесться всем двором на дровах возле четвертого подъезда и петь военные песни.

Мы никогда не видели моря, но, впадая в песенный экстаз, испытывали иллюзию участия, соприкосновения со всем тем, о чем говорилось в песне.