Я диктую. Воспоминания

Теперь я диктую что-то вроде дневника. Именно дневника, поскольку диктую я каждый день. Но в отличие от первого тома сознаю, что ищу себя. Раньше я жил слишком напряженно, чтобы пытаться постичь себя. Да меня это и не интересовало. Казалось даже нескромным.

С возрастом я изменил мнение. Я часто спрашиваю себя:

— Почему я сделал то-то или то-то?

На другой день я записываю вопрос в дневник, никогда не зная ответа. Короче говоря, я честно и трезво допрашиваю себя.

Вот почему я считаю, что эти тома не относятся к моей литературной деятельности. Здесь нет никакого творчества. Нет анализа других людей.

Я один перед зеркалом и, отбросив стыд и тщеславие, пытаюсь понять, кто я такой на самом деле.

Большинство людей, знающих меня, но, увы, знающих плохо, поскольку невозможно до конца познать ближнего, считают, наверно, меня человеком самоуверенным и даже, может быть, несколько высокомерным и заносчивым.

А я с самого детства робок. Робость моя проявляется не в том, что я отворачиваюсь или опускаю голову, когда со мной заговаривают, или не нахожу слов для ответа, — нет, я просто вечно боюсь причинить кому-нибудь боль.

Я знаю, что может задеть достоинство человека, даже когда он сам не отдает себе в этом отчета. И считаю его достоинство самым драгоценным из всего, что у него есть.

Но я знаю также, как оно беззащитно: достаточно слова, неверно понятого взгляда, чтобы его ранить.

Вот в чем причина моей робости. Я боюсь причинить кому-нибудь боль, кого-нибудь оскорбить.

Если смотреть со стороны, я говорю громко, возбуждаюсь. Особенно часто так было раньше: я произносил целые речи, чуть ли не от лица всего человечества.

Но это не мешало мне испытывать робость, и она еще усугубилась с тех пор, как время приглушило мой пыл.

30 декабря 1973

Когда я был ребенком, совсем еще маленьким, мы освещались керосином. В некоторых домах, но не в нашем, было газовое освещение, и моя мать мечтала о дне, когда не нужно будет каждое утро начищать медные керосиновые лампы.

Газ у нас появился гораздо позже, когда уже было электричество: площадь Святого Ламбера освещали ослепительные дуговые лампы.

В свое время провели электричество и нам. Дальше мы не заглядывали. Не думали, чем будем освещаться потом. Льеж окружали черные терриконы угольных шахт. Все были убеждены, что так будет всегда.

В новогодних выпусках газет, выходивших большими тиражами, гадалки на картах и предсказательницы, читавшие будущее по хрустальному шару, давали прогнозы на год.

Потом этим занялись университеты и стали готовить футурологов.

Некоторые газеты до сих пор обращаются к гадалкам и печатают их предсказания. Но солидные, серьезные журналы публикуют статьи футурологов.

Нам говорят не только о том, что будет в 1980 году, но и гораздо позже — в 2000-м; дальше — больше, и нам уже возвещают, что нас ждет (говоря «нас», я имею в виду не себя) в 2030, в 2050 году и т. д.

Короче говоря, все стало возможно. Можно предсказывать, что взбредет в голову, и, чем дальше срок пророчества, тем больше шансов оказаться правым, потому что никто из ныне живущих не сможет проверить, сбылось оно или нет.

С гадалками и другими пророчицами все было проще: не так уж много людей по-настоящему верило им. С футурологами куда сложней: люди испытывают инстинктивное почтение ко всему, что имеет видимость науки.

И вот появилось много людей, обеспокоенных своим будущим, будущим детей и внуков. Ведь какое предсказание ни возьми, кончается оно катастрофой и исчезновением жизни на Земле.

А моя бедная мать так мечтала избавиться от керосиновых ламп, чтобы не чистить их каждое утро!

Я отнюдь не шучу. Серьезные люди сообщают с точностью чуть ли не до одного человека, какое население будет на нашей несчастной Земле в 2050 году. Они предрекают, что под тяжестью людей Земля перевернется.

Я могу позволить себе оставаться оптимистом.

Не люблю праздников, но люблю воскресенья. Обычно, открыв утром ставни, я с удовольствием смотрю на парк и озеро, на старательно укатанные спортивные площадки, на торговую улицу, где находится одна из двух церквей.

Сегодня все не так. Все серое. Серое небо. Серыми кажутся стены. И люди тоже. Редкие пешеходы бродят как неприкаянные.

Я торопил приход рождества, теперь хочу, чтобы поскорее пришел Новый год и жизнь обрела свой привычный облик.

8 января 1974

С тех пор как началась промышленная эра, мы своими глазами видим, как мир с каждым днем становится все более и более сложным. Во вращение непрерывно вовлекаются все новые шестерни.

Во времена моего детства не существовало ни автострад, ни сверхзвуковых самолетов и при слове «мусорщик» передо мной возникала такая картинка: старик в лохмотьях, навеселе уже с восьми утра, плетется с кнутом на плече рядом с лошадью, запряженной в двухколесную тележку.

Лошадь была, но возчик не ехал, а шел пешком, останавливаясь у каждой урны и высыпая ее содержимое в тележку.

Тележка была открытой, и, стоило дунуть ветру, над ней вихрем поднималась пыль и засыпала мостовую.

Сейчас мы запаковываем отходы в пластиковые мешки, выносим их во двор и ставим в контейнеры.

Это мелочь, но она показывает, как усложнилась наша жизнь. Во-первых, надо добыть нефть. Затем часть ее переработать в пластик, отформовать мешки и пустить их в продажу.

А когда мешки полны, встает новый вопрос, на который до сих пор не могут дать ответ: что делать со всеми этими отходами?

Дороги теперь не просто дороги. Все они распределены по классам, начиная от автострады с четырьмя или шестью полосами движения и кончая деревенским проселком.

Врач, прежде чем осматривать больного, обязан спросить, является ли тот членом больничной кассы, и, если является, заполнить несколько формуляров.

И так во всем. Поэтому у нас вместо двенадцати или тринадцати министров — сорок, и у каждого имеются вице-министры, совсем еще молодые люди, недавние выпускники школы управления.

Я пытаюсь представить себе вереницу всевозможных управляющих, инженеров, инспекторов, вице-инженеров и вице-инспекторов, занятых в каждой из служб.

В Париже больше пятисот крысоловов, и у них тоже, должно быть, имеется своя иерархия.

Одни должности оплачиваются лучше, другие хуже. Всюду, даже в судебном ведомстве, существует множество ступеней, и смысл жизни любого чиновника состоит в том, чтобы подняться как можно выше.

Рекомендации отнюдь не бесполезны. И предпринимателю, пожелавшему взять подряд, скажем, на строительство автодороги, приходится многим «давать на лапу».

Не думаю, чтобы люди стали менее порядочными, чем пятьдесят лет назад. И глупее тоже не стали.

Но я тщетно ищу того, кто знал бы все эти колесики, кто был бы способен их контролировать — контролировать людей, которые занимают разные должности, следить за их компетентностью и честностью.

Вот в чем, думаю, причина скандалов, о которых каждую неделю нам сообщают газеты. И когда все усложнится еще больше, будет больше скандалов.

19 января 1974

В детстве я считал себя бедняком. Нет, не из самых бедных: ниже нас был еще один класс — рабочие.

Но над нами были высшие классы, о которых говорилось с почтением. Обыкновенная лоджия в доме, например, давала его владельцу чувство превосходства. Адвокат, нотариус были важными лицами, и кланялись им низко. А кроме того, существовали сферы настолько недоступные, что о них вообще не говорили.

Во всяком случае, мир в моем представлении, равно как и в представлении моих родителей, четко делился на богатых и бедных, а между ними находился средний класс, до такой степени неопределенный, что уже не принадлежал ни к какой категории.

По моим детским понятиям, богатые были сильны, а бедные — слабы. Я уже говорил, что нашел другое определение: те, кто порет, и те, кого порют.