Такая долгая полярная ночь

Глава 38

Ивана Михайловича очень уважал и хорошо к нему относился начальник Зырянского райотдела МВД Алексеенко. Дело в том, что жена его во время родов была в безнадежном положении. Врачи-«вольняги», возглавляемые уже упомянутым мной Никитиным, признали ее безнадежной, а хирург-гинеколог, «враг народа» Иван Михайлович спас женщину, и вся семья была ему благодарна, особенно сам Алексеенко. Он часто приглашал Кнорра к себе, и нередко к нам в наш «медицинский домик» вахтеры под руки приводили Кнорра со словами «Возьмите вашего доктора и уложите спать».

Тихий и покорный, как сонный ребенок, он благодарил нас за заботу и шептал одно слово — «Тавочка». Я знал, что так он зовет свою дочь Октавию. Я не забуду медицинский домик, не барак, на четыре койки для заключенного медперсонала. Здесь, когда мы оставались вдвоем, Кнорр беседовал со мной откровенно. Он говорил: «Мстислав, ты молод, будем надеяться, что сохранишь здоровье к тому времени, когда будешь свободен, разыщи Тавочку и расскажи ей обо мне». Я обещал, хотя и тогда сомнение давило мою душу. Мне казалось, что в этой лагерной истребительной машине и моя жизнь будет раздавлена. Но чтоб утешить Ивана Михайловича, чтоб не видеть слезы в его глазах, я готов был, если останусь живой, разыскать его дочь.

Приходил к доктору Кнорру в наш «медицинский домик» Роберт Беккер. Меня это не удивляло: немец проведывал немца. Только при мне (очевидно, Кнорр сказал, что на меня можно положиться) Беккер с торжеством говорил об успехах германской армии, о том, как доблестно с превосходной техникой немцы бьют русских. Я старался ничем, даже мимикой, не выдавать, как ранили меня его восторженные речи и дифирамбы фашистской армии. Да, Беккер был нацист и вся его психология была фашистская. Он презирал всех нас, русских и другие национальности и откровенно при Кнорре мне это высказывал. Я не выдержал: «Как горько вам, Роберт, будет, когда фашистская армия будет разгромлена, а главари фашизма погибнут».

В ответ Беккер рассмеялся, с явным превосходством тевтонского крестоносца смерил меня взглядом с ног до головы, меня, жалкого славянина, «фашизм — идеология истинно арийской расы победит и будет править всем миром», — сказал он. Теперь я рассмеялся: «А вы, Роберт, плохо знаете историю, когда пытаетесь восхвалять арийскую расу. Такой на деле нет, нет чистоты арийской крови. Напомню, что в четвертом и пятом веках гунны захватили большую часть Европы, покорили ваших хваленых арийцев-нибелунгов, готов и другие германские племена и своей кочевой, монгольской кровью «осквернили» чистоту арийской крови, беря в жены и наложницы женщин из германских племен». И я добавил: «Так что теория о человеках и недочеловеках — это фашистский бред для оболванивания легковерных и невежд». Теперь Беккер имел не столь самоуверенный вид, а Кнорр рассмеялся и сказал, что Роберт для дискуссии не того оппонента нашел. «И напоминаю вам, Роберт, что Суворов говорил: «Русские всегда бивали прусских», а немцы не захватывали Москву, русские же захватывали Берлин. Да и человеконенавистническая теория Гитлера и его философов многим на нашей планете не нравится», — добавил я. Роберт Беккер, этот аккуратно, чисто одетый немец (он, вероятно, работал на какой-то чистой работе, не «вкалывал» на «общаге») явно разозлился. А злость в споре не помощник.

«Я вижу, вы большой защитник советского режима, так за что вас посадили?» — в раздражении произнес Беккер. «В культурном споре не принято касаться личности спорящих, — отвечал я, — но я вам, Роберт, отвечу. Посадили меня за любовь мою к родине, за желание, чтобы страна моих предков была сильна и справедлива. Что касается защиты режима, то тут вы, Роберт, ошибаетесь. Надо понять, что режимы в странах устанавливаются правителями, а правитель — это не страна, не народ. Можно горячо любить свою страну и ненавидеть ее правителей».

«Браво», — сказал Иван Михайлович. «Так вы уверены, что Германия проиграет эту войну?» — с усмешкой, довольно злобной спросил Беккер. «Убежден, — отвечал я, — вспомните, сколько раз германцы, германские племена, тевтонские рыцари, не смотря на свою самоуверенность и наглость были разбиты. Римляне после поражение Вара в Тевтобургском лесу все же покорили германские и галльские племена, вспомните разгром тевтонцев на льду Чудского озера в 1242 году, вспомните поражение германского ордена в 1410 году при Грюнвальде. Да, наконец, первая мировая война. Кайзеровская Германия переоценила свои силы. История в каком-то роде повторяется. Я верю в свою страну. Русь много нашествий пережила, выдержала и в конечном итоге победила». «Вы, Мстислав, фанатик», — в запальчивости вскричал Беккер. «Нет, я не фанатик, а патриот, ненавидящий тиранию и глубоко любящий свою родину, сочувствующий ей и верящий в нее», — отвечал я. Так этот спор и закончился. Нацист меня не переубедил, а я с достоинством поставил его на место, чтобы в своей ненависти не зарывался.

Глава 39

Странно, но я, чаще всего погруженный в собственные мысли и посильную помощь доктору Крорру, не вникал в жизнь лагеря. Иногда болтал с симпатичным парнем Николаем Васиным. Он художник, в лагере работает пожарником и по совместительству пишет плакаты. Москвич, за что судим, я не знал. Но думаю, что за остроумие, за острый язык и способность рассказывать анекдоты. Он в курсе всех дел в зоне и даже вне зоны. Васин рассказывал один красочный эпизод. Он — этот эпизод — интересен тем, что характеризует нравы и моральный облик тех, кто держал в своих гнусных лапах нашу жизнь.

Начальником КРУДСа МВД был Ткаченко. По виду он был старик. Ходил по Зырянке и иногда в лагерь слегка ссутулившись. Лицо всегда злобное, голос с интонациями раздражения, резок, и часто пересыпана его речь отборной матерщиной. Однажды он в сопровождении двух охранников (это его телохранители) пришел на наш аэродром. О том, что я участвовал в подготовке летного поля и корчевал пни я уже говорил. В момент, когда на аэродроме появился Ткаченко, на поле стоял двухмоторный «Дуглас». Его заправляли горючим. Командир корабля и бортмеханик катали к самолету бочки с горючим. Потом командир «Дугласа» отошел на край аэродрома, сел на пенек и закурил. Я все время называю наше зырянское сооружение аэродромом, но точнее следовало бы называть — взлетно-посадочная площадка с запасом горючего для заправки перегонявшихся из Америки самолетов.

На курившем и отдыхающем командире самолета поверх военной формы была надета замасленная телогрейка: ведь он катал бочки с горючим. Сидит он, курит, отдыхает. К нему подходит Ткаченко и, как это было в его манере, спрашивает с руганью, почему он не работает. «Отдыхаю», — невозмутимо ответил летчик. Ткаченко разворачивается и бьет летчика. Тот встает с пенька, на котором сидел и говорит: «У нас так не бьют». И так ударяет Ткаченко, что тот валится на землю. Охранники Ткаченко ошеломлены. Ткаченко вскакивает и дрожащей рукой вытаскивает пистолет. Летчик распахивает замасляную телогрейку и кладет руку на свой пистолет. Ткаченко видит перед собой рослого молодого парня в военной форме и на груди его несколько орденов. «Простите, я думал, что это заключенный, отлынивающий от работы», — бормочет Ткаченко. «А заключенного можно бить, он не человек, так что ли?», — говорит летчик и медленно идет к своему самолету. Так это было или нет я не видел, а пересказываю то, что мне рассказал Николай Васин.