Георгий Иванов

В «Памятнике…» слышна интонация державинского стиха. Впрочем, этого и следовало бы ожидать, если знать, что Георгий Иванов в ту пору был увлечен литературой XVIII века и собирался завершить исследование о поэтах «осьмнадцатого» столетия. Когда же он еще только начал увлекаться веком Ломоносова — Сумарокова — Державина, он и предположить мог, что в его собственную поэзию войдет одический стих (например, «И мне казалось: вновь вернулась пора петровской старины…»). Однако поэт впервые осознал, что быть современным следует не только в отношении художественного вкуса, но и в отношении тематики. Чистота языка и безупречная форма дела поправить не могли. Много позднее он понял, что «Памятник славы» издавать не следовало или, по крайней мере, не стоило включать в него газетные стихотворения. Причину такой недальновидности он впоследствии объяснил во вступительном слове к сборнику посмертных стихов Николая Гумилёва. «Сам автор, каким бы прекрасным поэтом он ни был, в большинстве случаев является несправедливым судьею для собственных созданий… И вряд ли объективный собиратель его стихов должен принимать в расчет чрезмерно строгие и нередко односторонне узкие оценки самого поэта».

Исключение в «Памятнике…» составляет небольшой цикл под названием «Столица на Неве». По-пушкински выразительно рисуется живой облик города. Георгия Иванова очаровывает не блоковский «город мой», а пушкинский «град Петров», блистательный Санкт-Петербург, державная столица, строгость стройной красоты. Кажется, он еще ничего не писал с большим подъемом, чем строфы о Петербурге в «Памятнике славы»:

(«Опять на площади Дворцовой…», 1914)

Когда перед отъездом в эмиграцию Георгий Иванов гото­вил к печати «Лампаду» (свое избранное), он включил в нее из «Памятника…» только стихи петербургского цикла да еще «Рождество в скиту» — образец «лубочного акмеизма». Военные стихи в «Лампаду», конечно, не попали. Они были слишком злободневными, чтобы пережить отпущенный им короткий срок жизни.

Но на лубочной теме хотя бы вкратце стоит остановиться, так как ей отдана дань и в «Памятнике…», и в «Садах», и в «Лампаде». Эти стихи — в той или иной мере — стилизация под народные «примитивы». Нарочитая наивность скрывает сложное происхождение этой темы у Георгия Иванова.

Первым влиянием такого рода, конечно, был пласт фольклора, связанный с народными песнями, каликами перехожими, духовными стихами, рассказами о монахах. Первым его знакомством с русской темой в модернистском преломлении был сборник «Ярь» будущего синдика Цеха поэтов Сергея Городецкого. Когда пятнадцатилетний Жорж Иванов увидел на книжном прилавке этот сборник и открыл его, никакая интуиция еще не подсказывала ему, что он познакомится с Городецким лично, войдет в руководимый им вместе с Гумилёвым кружок, что «Ярь» сразу же произведет ошеломляющее впечатление и что в этих стихах он столь же быстро разочаруется.

Примерно в то же самое время Георгий Иванов переживает влияние Михаила Кузмина с его религиозными стилизациями. Русская тема находила широкий отклик у модернистов серебряного века. Г. Иванов познакомился с «Велесом», «первым альманахом русских и инославянских писателей», в котором участвовали А. Белый, A. Ремизов, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, Н. Клюев. Сыграли свою роль и личные встречи с Николаем Клюевым и Борисом Садовским. И, конечно, собственный вкус, влечения, настроения.

Одно из своих настойчивых настроений он выразил строкою в «Вереске» — «Все в жизни мило и просто…». Примечательная особенность: в его творчестве эстетизм сочетался со стремлением к простоте. Другое его увлечение – предметы и сюжеты старины. Любовь к простодушной старине формировала интерес к фольклорному «примитиву», лубочной стилизации, народным праздникам. Вот, к примеру, стихотворение о Пасхальной неделе:

(«Снега буреют, тая…», 1915)

«ФИЗА», «ТРИРЕМА», «МЕДНЫЙ ВСАДНИК» И «ЛАМПА АЛЛАДИНА»

Далеко не каждый, кто приходил на открытые заседания этого кружка, знал, что такое Физа. Физой звался персонаж из поэмы Бориса Анрепа, начинающего поэта и искусствоведа, изредка печатавшегося в «Аполлоне». В последствии стихи он забросил, эмигрировал в Англию, стал художником-мозаичистом. Одно время — возлюбленный Анны Ахматовой, адресат многих ее стихотворений.

Поэма же, которая дала название кружку, была, по словам Георгия Иванова, «очень бездарной и очень пышной». Автор торжественно читал ее в день открытия Общества поэтов, и за этим Обществом закрепилось ироническое прозвище «Физа». Закрепилось случайно, но так прочно, что в обиходе официального названия даже не упоминали. Располагалась «Физа» на Сергиевской улице, а для публичных собраний нанимали какой-нибудь зал, чаще всего в помещении Женского общества на Спасской улице. В отличие от Цеха, доступного лишь формально принятым в него членам, двери Общества поэтов были открыты всем желающим.

Собирались раз в неделю, собрания охотно посещались членами Цеха. Приходили Гумилёв, Городецкий, Зенкевич, Ахматова, Адамович, часто бывал и Г. Иванов. Из поэтов, не входивших в Цех, Георгию Иванову запомнились Лидия Лесная, В.Н. Княжнин, старый его знакомец Владимир Пяст и помощник председателя «Физы» Владимир Недоброво. Собрания велись добропорядочно, богемное поведение не поощрялось, невыдержанность сочувствия не встречала. Читались рефераты о поэзии и новые стихи. Те, кто не хотел слушать, шли в уютное кафе, где за стаканом портвейна происходили встречи «всех со всеми».

Другой кружок, в котором участвовал Георгий Иванов, назывался «Трирема», а его заседания — «Вечерами "Триремы"». Собирались поэты довольно разных литературных направлений. Время конфронтации школ шло на убыль. Оно вернулось позднее, в радикально новых условиях — в начале нэпа. Но 1915 год внес в художественную жизнь мотив миротворчества и единения. Отчасти тут сказался, пусть в преломленной форме, порыв к национальному единству на фоне военных событий. Например, в «Лукоморье» стали сотрудничать писатели, еще недавно несовместимые под одной обложкой. Ранний опыт этой новой совместимости разных течений наблюдался в «Бродячей собаке» перед началом войны. Но «Собака» была не кружком, не периодическим изданием, а кабачком, кабаре, «подвалом». Московский альманах «Гюлистан» уже смог объединить на своих страницах символиста Вячеслава Иванова и футуриста Тихона Чурилина. В Петрограде член Цеха поэтов и сторонник «цеховой дисциплины» Георгий Иванов писал осенью 1915 года: «Ясным становится как, в конце концов, не нужны истинным поэтам все школы и "измы"». Шел процесс совмещения всех граней модернизма, нащупывалась новая общность. Кружок «Трирема» следовал носившемуся в воздухе новому веянию. Возможной почвой для него представлялся синтез эстетизма и народности. Участники кружка были молодые неопытные книгочеи, полные неосмотрительного энтузиазма, и вместо синтеза получалась эклектика.