На ратных дорогах

В бинокль хорошо видна возникшая у противника суматоха. Танкисты и шоферы, собравшиеся с котелками возле походных кухонь, бросились к своим машинам.

Обгоняя друг друга, танки и автомобили начали уходить в сторону Зуи. Несколько танков повернули пушки в сторону Нейзаца, но, сделав по пять-шесть выстрелов, умчались вслед за остальными. Там, где только что находилась громадная сила, остались с десяток подбитых или пылающих машин да исковерканные минометы.

Не в силах сдержать охватившие их чувства, офицеры начали подбрасывать пилотки и кричать «ура». А больше и громче всех кричали, пожалуй, Рубцов да Тилинин. Майор Изугенев расплылся в довольной улыбке.

В окопах тоже царило оживление. Солдаты выскочили наверх, громко выражая свою радость-

Вместе с Кальченко и Рубцовым мы подошли туда.

— Вот здорово артиллеристы пуганули их! — восхищались стрелки.

— Это только начало, товарищи! Противник скоро придет в себя, начнет атаку. Тогда многое от вас будет зависеть, от матушки-пехоты, — предупредил Кальченко.

— И мы не подведем, товарищ комиссар! — ответил молодой, большеглазый солдат.

— Если так будете вести себя, можете не выполнить этого обещания, — вмешался я в разговор. — Радость, товарищи, надо выражать разумно. Вот вы выскочили из окопов и демаскируете себя. А противник засечет и обстреляет. Многим тогда не поздоровится.

Солдаты сразу же разошлись по своим местам. Только мы вернулись на КП Рубцова, как меня подозвали к телефону. Майор Серебряков доложил:

— Поймали шпиона. Он дал интересные показания. Желателен ваш приезд.

Оказалось, что возвращавшегося из 262-го полка офицера политотдела М. Григорьева догнал гражданин на подводе. Григорьев спросил:

— Далеко едете?

— В Нейзац, родственника проведать. Политрук обратил внимание на несколько необычный выговор, но не подал виду, деланно обрадовался:

— Вот хорошо! И мне туда. Разрешите с вами подъехать?

Возле штаба дивизии гражданина задержали. В кар* манах у него нашли пистолет и две гранаты.

Задержанный показал, что он родился и вырос в одной из немецких колоний возле города Покровска на Волге. В 1939 году уехал в Германию, окончил гам разведывательную школу и теперь служит в 11-й армии. Фашистское командование, озадаченное сопротивлением дивизии, послало его разведать наши силы.

Показания лазутчика позволили несколько разобраться в обстановке. Стало понятно, почему у Зуи и Верхней Фундуклы скопилось так много танков и автомашин. Они намерены двинуться к морю, на Севастополь и Феодосию, а мы их задерживаем.

— Так, значит, не зря мы находимся здесь, Василий Леонтьевич, — сказал за обедом Кальченко.

— В этом я был уверен и раньше, — отвечаю комиссару. — Только, признаться, до поимки шпиона не понимал, почему немцы не бросились на Нейзац сразу. А главная причина этого, оказывается, стойкость солдат. Вот фашисты и остановились, чтобы выяснить наши силы.

День прошел. Мы подвели некоторые итоги первых боев. Было подбито свыше 20 танков, уничтожено 11 минометов, убито и ранено несколько сот солдат и офицеров противника. Наши потери составляли 40 убитыми и 55 ранеными.

Результаты обнадеживающие. А на душе у меня беспокойно. Ясно, что завтра противник подтянет силы и начнет более решительные атаки. Но даже не это главное. Хуже, что вот уже двое суток мы одни. У нас нет соседей, и мы не можем связаться со штабом армии. Радист почти непрерывно «шурует» в эфире, и все безрезультатно. Еще вчера послали в штаб армии офицера, сегодня утром — второго. Допустим, из-за большого расстояния до Феодосии и трудностей пути в горах они просто не успели вернуться. Но получить хотя бы подтверждение по радио о их прибытии в армию давно пора.

Создавшееся положение беспокоит и командиров полков. Поздно вечером ко мне зашел майор Мартыненок. Два года я знаю этого рослого блондина с мягким характером и пытливым умом. После краткого обмена прогнозами на завтра, Мартыненок спрашивает:

— Почему нет соседа справа? Мой правый фланг открыт, а ведь не всегда будет такая удача, как сегодня.

После Мартыненка заскочил майор Рубцов. Этот работал со мной еще в управлении пограничных войск, был инспектором боевой подготовки. Мне он нравился не только как исполнительный, толковый офицер, но и как чудесный семьянин. На правах близкого человека Рубцов особенно откровенен и прямо спрашивает:

— Не кажется ли вам, Василий Леонтьевич, что о нас просто забыли?

Как и Мартыненка, я попытался уверить Рубцова в противном. Доказывал, что скоро мы установим связь с армией, и тогда наше положение значительно улучшится — мы получим боеприпасы, поближе подтянутся и соседи.

Я понимал, что как бы ни было трудно, и Мартыненок и Рубцов оправдают высокое звание коммунистов, организуют упорное сопротивление, будут твердо стоять и даже не заикнутся об отходе. Но не хотелось лишать их хотя бы иллюзорной надежды. Мне же было ясно, что никаких соседей ожидать теперь нельзя, а боеприпасов нам хватит на два — три дня. Карасубазар занят противником. Следовательно, дороги на Судак и Феодосию перерезаны. Единственные пути связи с армией — горные тропы, в лучшем случае труднопроходимые дороги. Если дивизия будет окружена, придется пробиваться по этим дорогам.

Потом явился майор Серебряков, доложил данные разведки и сделал вывод:

— Кажется, армия отошла к морю и мы остались здесь последними.

— Что вы можете предложить?

— Нужно еще попытаться установить связь со штармом, — уклончиво ответил начальник штаба.

Когда вернулся из частей Кальченко, я рассказал ему о беседах с Мартыненком, Рубцовым, о сообщении Серебрякова.

Мы жили вместе с комиссаром со дня сформирования дивизии. Несмотря на разницу в возрасте, дружили, доверяли друг другу, делились сокровенными мыслями. Мне нравились в Иване Ивановиче его непосредственность, горение в работе, интерес к военному делу. Не стесняясь, он часто задавал мне вопросы, связанные с отдельными моими распоряжениями, пытаясь уяснить их смысл. Меньше меня разбираясь в тактике, он зато великолепно знал людей. Я всегда советовался с ним, когда нужно было кому-то поручить ответственное задание.

На сей раз комиссар молча выслушал меня и заговорил лишь после длительной паузы:

— Значит Рубцов, Мартыненок и Серебряков находят наше положение сложным, а ты решительно заверял их в противном, хотя тоже беспокоишься? Верно?

— Что говорить, Иван Иванович. Обстановка заставляет беспокоиться. Но это не означает, что я должен раскрывать свою душу подчиненным.

— А почему бы и нет? Ведь они не дети и сами все хорошо понимают.

— Видишь ли, возможно, ты во многом прав. Конечно, лучше зная обстановку, командиры полков смогут принимать более правильные решения. Но я исхожу из другого: нечего волновать людей. Положение у нас не безнадежное, больше того, я уверен, даже если мы окажемся в мешке, горы помогут нам вырваться из него.

— А как ты смотришь на выходцев из окружения? Тебе известно, что Нарком внутренних дел дал указания не доверять им.

— Я знаю об этом, и мне такое указание кажется странным. Устав требует от командира и бойца, обороняясь, без приказа не отходить. Что же получается: удержишься на рубеже, но тебя обойдут и попадешь в окружение — плохо, отступишь без приказа, когда угроза окружения возникнет, — опять нехорошо. Где же выход?

Кальченко привстал на локте:

— Выход тебе подскажет твой партийный долг. Должен сказать, что приказ Берия расходится с линией партии. Еще в середине июля штаб округа получил директиву Главного управления политической пропаганды Красной Армии. Основываясь на указаниях Центрального Комитета партии, директива отмечала, что в условиях маневренной войны возможны случаи отрыва отдельных частей от основных войск, и требовала, чтобы такие части, оказавшись в окружении, не утрачивали чувства собственного достоинства и считали, что по-прежнему выполняют боевое задание. Они должны наносить удары по тылам противника, нарушать его коммуникациии, словом, продолжать борьбу.