Воспоминания о передвижниках

   На собрания и обеды не допускались посторонние и даже члены семей художников. Обед, по традициям Товарищества, должен был носить не семейный, праздный характер, а прежде всего деловой -- обмен мыслями и единение на почве интересов искусства. Для репортеров на дверях рисовался кулак.

   Большой зал, большое собрание, речи, тосты, поздравления, пожелания. Выдающимся виновникам торжества выставки приходилось выслушивать жаркие поздравления и целоваться со всем собранием.

   На собрании, на обеде отбрасывалось все благоприобретенное из высших сфер и буржуазного общества.

   Старики забывали свою старость, свое положение степенных профессоров и жили в эти часы жизнью художественной богемы в духе шестидесятников. Лились воспоминания, строились планы будущего, подсчитывалось пройденное.

   "А что, батько, -- выкрикивал там через стол вихрастый Суриков Репину, -- есть еще порох в пороховницах? не иссякла сила передвижников?"

   А Репин, потрясая прядями густых волос и грозя кулаком в пространство, смеялся: "Есть еще порох в пороховницах, еще не иссякла наша сила". А потом потускнел, опустился на стул, накренил голову на руки и тихо и грустно добавил: "А уже и иссякает..."

   Кто-то за роялем, и все хором: "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, собралися мы сюда..."

   "Давай бурлацкую!" -- "Сперва "Выдь на Волгу, чей стон раздается", а потом "Эй, ухнем! Товарищи, ухнем!" (передвижники уже тогда звались товарищами.) -- "Ухнем, еще разик -- ухнем!"

   Гудит зал, В. Маковский бьет на гитаре, Богданов за роялем. Расступись, дай место.

   Сбрасывает с себя сюртук низенького роста старик, барон М. П. Клодт, подымая руки кверху, быстро сыплет коротенькими ножками финский танец. Репин с компанией бьет в такт в ладоши.

   "А где Ефим? Волков, где ты?" А тот уже успел в передней вывернуть шубу мехом наружу, подпоясался, заложил усы, сморщил лицо до неузнаваемости, щелкнул костлявыми пальцами и закрутился на тощих высоких ногах вокруг приседающего к земле Клодта.

   Что за танец у Волкова -- никто не поймет, но только смотреть без смеха невозможно. И привыкшие к нему передвижники хватаются за бока, а новички-экспоненты валятся от смеха.

   В таком виде Волков выступил однажды и на академическом балу. В числе приглашенных артистов там танцевала балерина Петипа. И только что кончила она классический танец, как на эстраде появилась необычайная фигура Волкова. Гомерический хохот. Находчивая артистка начала какой-то необычайный танец, а пианист -- к нему импровизацию.

   Волков распростер руки и, как на ходулях, высоко поднимая колени, начал выделывать необыкновенные па с потешными гримасами сатира.

   Под гром рукоплесканий Петипа целует Волкова. "Это безумно, это по-русски, это дико, это гениально!"

   И в этом же зале у Донона после 9 января передвижники тоже собрались, но не пели, не танцевали. Сидели угрюмо. И тот же Волков дрожал, трясся и стучал костлявыми пальцами, говорил: "Позвольте... Это что же... Как так?.. Стрелять?.. А мы что же?.. Забыли, кто мы?.. Скажем... почему не так... не боимся... Давай подпишу..."

   Писали резолюцию: "Задыхаясь в тисках бюрократического произвола, Россия... Мы, художники, с особой чуткостью воспринимая жизнь, требуем..."

   Требования были такие, что после помещения резолюции в журнале "Право" журнал был закрыт. Был слух, что подписавшим резолюцию будет предложено поехать наслаждаться природой в отдаленнейшие губернии России. Но подписали все.

   Много разных грехов водилось за всеми, растворялись товарищи в суете буржуазного общества, но лишь только являлись на свои собрания -- отряхали греховный прах от ног своих и жили старыми заветами Товарищества. Подтягивались, не кривили душой, и в целом руководящим началом являлось у них требование правды. И эти большие и малые, а подчас и чудашные люди были лучшим из того, что дала в искусстве земля русская, это от их творений мы замирали в восторге на выставках и в галереях, дивясь их особому чутью и тончайшему восприятию мира, жизненных явлений, претворяемых в художественные образы.

   И удивительным казалось, как такой на вид простой человек мог правдиво учуять биение жизни, вызвать образ его в такие чудесные формы. И откуда у него такой подлинный аристократизм, тончайшее понимание формы и красок? И как при кажущейся своей простоте мог он так умно выразить идею в своем произведении?

   К сожалению, этого не видит и не понимает публика; она не знает и того, как мучительно вынашивается образ, который, как мимолетное видение, готов ускользнуть от художника, напрягающего все силы, чтобы не потерять его и закрепить в своем воображении.

   А воплотить, дать форму своему видению? Надо найти ее в окружении -- но как это нелегко! И в большинстве случаев, уже написав картину, художник с ужасом видит, что сделал не то. "Надо семь раз умереть, прежде чем напишешь картину", -- говорил Репин. И он же, когда поставили одну его картину на выставке, точно в первый раз увидал свое произведение, закрыл лицо руками и убежал с выставки почти с воплем: "Ох, не то, совсем не то!"

   И почти все, а особенно талантливые люди, поставив свои законченные работы на выставку, стыдятся их. Им кажется, что они не сделали того, что хотели, что надо бы заново все переработать. И этого не знает публика. Молча и одиноко переживает художник свои мучения в тиши своей мастерской, а на людях он скрывает пережитое, поет и пляшет...

   У Волкова была намечена определенная сумма, на которую он должен был продать свои картины. И пока они не продавались, страшно нервничал, стучал пальцами по столу: "Нет, позвольте, я не понимаю, почему... кажется, вещи... то есть... как вам сказать... И не то, чтобы... но отчего же?" Наконец положенное исполнялось, Ефим Ефимович затихал и усаживался дома за писание новых картин. Приходилось ему говорить: "Чего волнуешься? Ведь есть запасец, хватит и без продажи дожить до конца". Он сердился: "Есть... мало ли что... своими руками заработал... все видят, как ем, а никто не видал, сколько голодал раньше... Не генеральское жалованье получаем и ни за что, ни про что от папеньки, а вот -- на-ко, попробуй... оно действительно... Что там говорить!.."

   Иногда Волков отводил душу в тесной компании с возлиянием.

   "Вчера, знаешь, того... не идет работа, тускнеет картина, чернота... пропал закат... Не то, черт возьми... пошел, знаешь, того... как тебе сказать..." -- "Понимаю!"

   На этой почве известный карикатурист Щербов сыграл над ним злую шутку.

   "Пошли мы с Щербовым на "поплавок" -- ресторан на барке, -- вспоминал Волков -- Ну, значит, как тебе сказать -- того... до рассвета.

   Говорю: "Выпьем паровоз". Это так называется последний бокал, где давали какую-то смесь из вин. Щербов говорил: "Не пей паровоза", -- а выпили. Идем потом по Тучкову мосту, светает. Вижу -- по мосту слон идет. Говорю: "Щербов, смотри -- слон", -- а он: "Говорил, не пей паровоза, вот тебе и слон мерещится". Я божусь -- вижу слона живого, а Щербов одно: "Допились мы до слонов, если б еще по паровозу выпили, не одного бы увидал". Что тут делать? Протру глаза -- опять слон, идет и коротким хвостом помахивает. Дома жене: "Посмотри, -- говорю, в окно на Тучков мост, не видно там слона?" Ругается: "Не пил бы, и слонов бы не было".

   За доктором посылал, язык показывал, бром пил, а слон не выходил из памяти. Только через неделю читаю в газете... Ах черт бы вас побрал и с доктором вместе... Пишут, что из Зоологического сада переводили в другое место слона, и как раз в тот день, когда мы шли с поплавка. А каков Щербов: до газеты не сознавался, что сам тоже слона видел. Вот как оно, как говорится... то есть это я так... между прочим..."