Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)

Свою юношескую любовь к этому произведению Всеволода Вишневского Макаров пронес сквозь всю жизнь. Когда незадолго до своей смерти Александр Николаевич услышал, что «Мы, русский народ» наконец экранизирован, он облегченно вздохнул:

— Ну слава богу!.. А фильм смотреть все же не рискну: вдруг там не так, как представлял я в молодости?..

Как некогда поэт и мечтатель Сергей Чекмарёв, Саша сам уехал из московского театрального училища в тверское село: хотел знать жизнь народа, быть полезным. Где потруднее — комсомольская ячейка посылала безотказного веселого избача Сашу, совсем непохожего на сироту, хотя он рос без отца и матери. Под проливным дождем за сорок верст шагал он, сельский агитатор, в сбитых сапогах, выполнять комсомольское поручение.

Одно лишь поручение он наотрез отказался выполнить: когда жюри Всесоюзной сельской олимпиады премировало его как поэтически одаренного товарища путевкой в Литературный институт. Понадобилось специальное постановление комсомольской ячейки, чтобы скромный, но упрямый Саша подчинился.

Однокурсники Александра помнят, как он начинал с искренних, застенчивых стихов, в которых угадывалось влияние Блока и Есенина. Я читаю свежий номер калязинской районной газеты «Вперед», где напечатана подборка Макаровской лирики. «Пришла и попросила душу», — говорит поэт о своей любимой — Наташе.

— Мы оба писали стихи, — признается Наталья Федоровна, — но когда нахлынуло большое чувство, — он сказал мне: «Знаешь что, мальчик? Бросим… А вот книгу в шести томах о настоящей жизни напишем. У меня уже есть план. Будем писать вдвоем!»

Всю жизнь он собирался написать эту настоящую книгу в шести томах — до последнего своего часа. Книгу о самом главном. Но для этого ему снова, как в юности, хотелось уехать в деревню. Не успел…

Мы познакомились с ним, когда он был заместителем редактора журнала «Знамя».

— Выручите нас. Нужно перевести лирику Любови Забашты, — улыбаясь своей белозубой улыбкой, сказал мне Александр Николаевич. — Вы ведь знаете украинский язык?

— Точнее: понимаю, — заверил его я, студент послевоенного Литинститута.

— Но ведь это же лучше, чем вслепую переводить с подстрочников! — лукаво упорствовал Макаров. — Кстати, ваш «Белгород» мне по душе. Больше того. Заказал рецензию Борису Соловьеву. Читали у нас «Сердечно, молодо, чисто»?

Я изумленно смотрел на этого неуемного человека. Оказывается, он не только сам успевал заметить и поддержать наши первые опыты, но и заражал своим энтузиазмом других, умел мобилизовать их на поиски еще не открытых имен. Искатель! Да, он был искателем по призванию.

Мне посчастливилось не только участвовать в творческом семинаре Александра Макарова, но и слушать его дружеские замечания и советы, когда он редактировал для «Знамени» мою поэму «Крутогорье», рассказывавшую о гибели молодой сельской учительницы–активистки, зверски убитой кулаками. Тут уж я убедился не только в прекрасном знании Александром Николаевичем села в годы великого перелома, но и тяготении его не к заземленному, ползучему бытописательству, а к высокой романтике.

«Слово Коммунист завоевывает все большее признание в мире, как единственно достойное выражать подлинную сущность Человека», — сказал Макаров в статье о поэзии Межелайтиса. Заголовку этой статьи потом суждено было стать названием одной из посмертных Макаровских книг — «Человеку о человеке».

Критик Александр Макаров сумел сказать свое слово о творчестве многих поэтов и прозаиков. Больше того. Его глубокие раздумья оказались долговечнее отдельных произведений, о которых шла речь в некоторых его статьях и которые имели определенное значение на каком–то этапе развития нашей литературы. Почти на всех Макаровских творениях — пусть не в равной степени! — лежит отпечаток его незаурядной личности. Не в этом ли тайна нестарения того лучшего, что он создал?

Темпераментный критик не только давал оценку новым книгам, но и боролся за их утверждение, если этого требовала жизнь. Так было с поэмой Александра Твардовского «Василий Теркин». Некоторые критики и поэты отказывали в художественности любимой народной книге, называли ее сборником газетных фельетонов, книжкой–лубком, поэмой, написанной размером ершовской сказки о коньке Горбунке и Иванушке–дурачке и т. д. В 1945 году Макаров написал статью «Александр Твардовский и его книга про бойца», где дан глубокий анализ выдающейся поэмы, и добивался, чтобы эта статья появилась в свет, когда споры были в разгаре, — еще до присуждения поэту Государственной премии.

Вчитайтесь в прозорливые макаровские строки: «Любое новаторское произведение вызывало и будет вызывать на первых порах недоумение, стремление объяснить его, исходя из привычных, даже более — из наиболее общераспространенных в это время литературных канонов и убеждений».

Мне кажется, что юношеская любовь к лучшим стихам и поэмам Демьяна Бедного привела зрелого Макарова к поистине народному творчеству Михаила Исаковского и Александра Твардовского. Образ Василия Теркина так же, как и песни Михаила Исаковского, по мнению критика, возвышает душу и облагораживает сердце. Их поэзия стала общественным явлением, ибо художественно выражает мысли и чувства миллионов. Интересно меткое наблюдение Макарова, повстречавшего в воинском вагоне лейтенанта, декламировавшего стихотворение М. Исаковского «Возвращение», напечатанное в то время в «Правде»: «Юноша–лейтенант был не вполне прав, думая, что поэт только угадал его чувства. Поэт научил им его».

В статье «Перед новым приливом» критик ставит рядом имена Михаила Светлова и Ярослава Смелякова: «Каждый из них чем–то особенно близок автору статьи. Один тем, что его задушевный талант полюбился еще с юности, другой — потому, что он твой ровесник, искал, ошибался, поднимался и мужал рядом с тобой».

Нам, слушателям ВЛК начала шестидесятых годов, довелось в этом убедиться воочью. Вторым руководителем нашего поэтического семинара был Ярослав Смеляков. Общительный, щедрый Александр Николаевич и немногословный, жестковатый Ярослав Васильевич удивительно дополняли друг друга. Макаров отлично знал поэзию своего сверстника и был одним из немногих, к мнению кого Смеляков прислушивался.

Александр Николаевич нашел точное определение основной особенности лучших смеляковских стихов и поэмы «Строгая любовь» — это их скульптурность, умение поэта создать яркий внешний и психологический портрет своих героев, рабочей молодежи.

Последние две строки критик выделил, ибо он всей душой, так же как и поэт, верил в юного романтика, безбилетного парнишку, сбежавшего из дому на северную стройку. А вот признание самого поэта:

«В этом нет никакой рисовки и позы, — утверждал Макаров. — Подделать можно многое, но не интонацию, а интонация стиха искренна и безыскусна». Александр Николаевич был убежден, что интонация в поэзии не менее важна, чем колорит в живописи. Убедительно сопоставление критиком двух смеляковских поэм «Лампа шахтера» и «Строгая любовь», где есть «память былого, поднятая до вершин поэтической страсти».

Вот у меня в руках первый послевоенный (1956) номер журнала «Молодая гвардия», редактором которого стал Александр Макаров. Напечатаны здесь и главки из «Строгой любви».