По ту сторону фронта

А позади нас от гурецкого кладбища к Симоновичам спускались две машины. Мы видели свет их фар, наверно, это и были немцы, явившиеся на помощь Тесленку.

Мы вырвались из окружения, но наши мытарства продолжались. Куликов и Сураев бежали через озеро, приняв немного вправо, прямо в лес, и уж лесом добрались до партизанской базы. А мы с Немовым взяли левее и не могли соединиться с ними, так как навстречу нам с противоположного берега, из деревни Вал, занятой немцами, началась стрельба. Да и рассвет приближался.

Выйдя к дереве Перховщина, мы вынуждены были спрятаться в колхозном сарае. Здесь провели остаток ночи и весь следующий день, без пищи, обманывая голод курением, благо в хате у Соколовских я нашел немного табаку. Мороз не давал мне покоя. Выбегая из сарая во время боя, я бросил полушубок, остался в одном только ватнике и теперь усиленно хлопал себя руками, стараясь разогреться, А Немов, потрясенный пережитым, все еще не мог опомниться и повторял:

— Товарищ комиссар, неужели мы живы?

— Живы, живы. И еще долго будем жить, — смеялся я в ответ.

По всем окрестностям рыскали фашисты, но отыскать убежавших партизан не могли. А на другую ночь мы отогрелись у старого нашего друга, колхозного бригадира Кузьмичева. Жил он небогато, но у соседа его, Ивана Соломина вчера закололи кабанчика. Соломин радушно угощал нас, да еще на дорогу дал. А узнав, что я остался без полушубка, подарил хороший кожух.

— Носи, комиссар, на здоровье, не мерзни.

Вместе с гостеприимными хозяевами мы посмеялись над обманутыми полицаями, а Кузьмичев рассказал, что двадцать четвертого числа лукомльская, чашницкая, краснолуцкая, холопиничская и кащинская полиция целый день торчала в Перховщине и в соседней деревне Обузерье. Полицейские выпивали и похвалялись:

— Ну, сегодня мы их ловим, а завтра будем с них спускать кожу.

Ясно, что это говорилось про нас. Как только стемнело, полицейские двинулись в Симоновичи.

Позднее партизанская разведка разузнала, что двадцать пятого под утро в Симоновичи прибыли две машины немцев. Тесленок доложил командиру, что будто бы уничтожено шестнадцать партизан, а остальные окружены. Штурмом взяли немцы пустой двор, но никого не нашли. Только истрепанные пулями чучела валялись около хаты да в сарае лежала мертвая корова — на ее долю тоже досталось несколько пуль.

Тесленок опешил. А где же убитые? Где те, что стреляли из этого сарая? Ведь не корова же! Полицаи, которых мы распугали пустыми бутылками, не осмелились доложить о своем поражении — как бы не влетело. И вот начались поиски. Крестьяне, собранные из соседних хат, перетряхивали и выбрасывали из сарая сено и солому, а тесленковы вояки заняли круговую оборону, опасаясь, должно быть, что мы можем напасть на них. Вот уж поистине: у страха глаза велики.

Искали — и, конечно, ничего не нашли. Рассвирепевший немецкий офицер прямо при солдатах и полицаях отхлестал Тесленка по щекам. Тот оправдывался, что, дескать, он не виноват, что он верой и правдой служит Великой Германии, но его оправдания только подбавляли масла в огонь.

— Знаем мы вашу верность! — кричал немец. — Своим изменил — и нам изменишь в любое время. Свинья! Пьяница!

Однако рукопашной расправы с Тесленком ему показалось мало. Ведь партизаны-то были. Мужики про них знают, — значит, они заодно с партизанами. По доносу Корзуна он приказал расстрелять за связь с партизанами шестерых симоновичских и гурецких крестьян.

Среди расстрелянных была и Нина Соколовская. Когда-то Корзун ухаживал за ней, пытался сватать — и вот выдал немцам. Ясно, что он сделал это не по каким-нибудь идейным соображениям, нет — с самого начала своей службы у гитлеровцев он знал, что Нина была активной комсомолкой, что она помогает партизанам, но будто бы только сейчас вспомнил об этом. И ревность тут тоже не играла никакой роли: после отказа Нины стать его женой он очень быстро утешился с другой женщиной, а с Ниной и позднее с ее мужем Сергеем продолжал поддерживать отношения, я бы сказал дружеские, если бы можно было говорить о дружбе предателя. Ведь у предателя все строится на шкурных интересах: вчера клялся в любви, а сегодня обрекает на расстрел — лишь бы выслужиться перед начальством. Такова психология предателя, и Корзун — типичный представитель этой психологии.

Таким же был и Сергей. Он предал свою первую семью, женившись на Нине Соколовской, а потом предал и наше дело, и нас, и Нину; и после памятной симоновичской ночи ушел вместе с убийцами своей жены, опасаясь нашего возмездия. Он бы и своего собутыльника Корзуна предал, если бы Корзун не успел сделать это раньше его. Как мы узнали позднее, Сергей был расстрелян немцами по доносу Корзуна.

В конечном счете вся эта история не принесла немцам никакой пользы. Полицаи лишний раз почувствовали свое бессилие. Жители «партизанской деревни» еще больше возненавидели фашистов. И широко — из волости в волость, из района в район — пошел слух о новой партизанской удаче. Белорусское крестьянство с радостью повторяло этот слух, разнося его все дальше и дальше, к Минску, к Витебску, к Орше…

Когда мы докладывали Бате о своем симоновичском окружении Куликов назвал наше положение безвыходным. Григорий Матвеевич усмехнулся:

— Да, здорово вы попали в ловушку… Так, говоришь, безвыходное положение?

— Безвыходное.

— А как же вы из него вышли?

Мы засмеялись.

— Так то-то же. Безвыходных положений не бывает. Но и в ловушки попадать не надо. Помнить надо, какой у нас враг.

— Нет уж, теперь они до меня не доберутся. Никакой пощады полицаям! — горячо воскликнул Куликов.

— Тоже неверно. И тут надо разбираться, с кем имеешь дело.

— А чего с ними разговаривать? — Куликов даже удивился. — Взял гранату и — «руки вверх!».

— Приходится разговаривать, за один стол садиться. Если это нужно для народа, пойдешь и сядешь, и будешь говорить.

— Я — не политик. У меня автомат, — и Куликов ласково похлопал ладонью свое оружие.

— Вот и видно, что ты еще не созрел. А еще комсомолец. Обязан быть политиком. Я это серьезно говорю… И ты смотри, комиссар (тут он обернулся ко мне), придется заняться с ним, недопонимает парень. Так он может важное дело провалить… Да, кстати, на днях мы поедем к Кулешову, к гилянскому бургомистру. Тоже будет дипломатическая встреча. И я обязательно вас возьму обоих.

— Нет уж. Вы меня лучше не берите, — сказал я, — а то я могу сорваться.

— И ты тоже! Тем более возьму!.. — Батя, кажется, рассердился немного. — А мне, думаешь, легко?.. Оба поедете, и никто не сорвется.

Партизанские будни

Кулешов еще до войны пользовался скверной репутацией: пьянствовал, растратил казенные деньги; его судили за это, отстранили от педагогической работы. Ясно, что морально разложившийся человек не может быть воспитателем советской молодежи. Но бытовое разложение является только ступенью к полному нравственному падению, к предательству. Потому-то фашисты, устанавливая свою власть в оккупированных районах, выбирали самых отпетых, опустившихся, нетерпимых в советском обществе людей. Потому-то старый шпион Сорока, сделавшись чашницким бургомистром, и рекомендовал на должность бургомистра Гилянской волости Кулешова.

Партизаны еще летом вынесли Кулешову смертный приговор и выполнение его поручили Куликову и Гаврикову. Но привести приговор в исполнение они не успели.

В гилянской школе был директором Степан Колос, коммунист, один из наиболее активных чашницких подпольщиков, человек безусловно надежный. У него был припрятан радиоприемник, он распространял среди населения сводки Совинформбюро, и мы часто заходили к нему послушать радио. Секретов от него у нас не было. И вот когда Куликов рассказал ему о приговоре над Кулешовым, Колос посоветовал подождать. Убить всегда успеется, но Кулешов может еще пригодиться нам. Он трус, пустой и тщеславный человек, его легко можно будет взять в руки. Доводы Колоса показались нам убедительными и приговор был отменен.