Скупые годы

В комнате наступила тишина. Все опешили. Все ждали, что будет дальше.

Опираясь на руки, я медленно встал, прислонился к печке, сжал голову руками и молча вышел из комнаты.

"Нет, не любит она меня, - вздохнул я, потирая разбитый висок, - не любит".

Я бы никогда не толкнул ее так. Никогда. Но почему она не убежала от меня, когда я подходил к ней, почему не крикнула, а прошептала?

Значит...

Я чуть не подпрыгнул от радости, взглянул в окно и окаменел.

Вдоль деревни по-праздничному одетая тихо шла Люська, а рядом с ней, о чем-то весело рассказывая, - высокий парень.

Я вцепился ногтями в подоконник и до боли стиснул зубы.

- Это Герка. Двоюродный брат ее, - проговорила мать, тревожно заглядывая мне в лицо. - Он в городе живет. Приехал в гости.

Я обмяк. Однако слова матери не успокоили меня.

Я не мог видеть хладнокровно Люську вместе с Геркой и, чтобы не наделать глупостей, решил в этот вечер на улицу не ходить. Лег спать. Лег - хорошо сказать. Но разве можно было уснуть. Напрасно я повертывался с одного бока на другой, закрывал голову подушкой, до боли зажимал ладонями глаза - два человека неотступно стояли передо мной. Я вскакивал, прислонялся горячим лбом к холодной спинке кровати и снова падал. Мне было жарко, душно. Хотелось что-то сбросить с себя, крикнуть, и, наконец, не вытерпев, я вышел на крыльцо.

Мимо дома, по белесой тропе, проходили девчата и грустно напевали:

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью простилася

У родного крыльца.

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке на девичьем

Все горел огонек.

Я прыгнул на тропу и кинулся догонять девчат. Мне неожиданно захотелось показать Люське, что она для меня самая обыкновенная девушка, что я к ней совершенно равнодушен и что прогулки ее с Геркой меня совсем не тревожат.

Для этого, догнав девчат, я предложил Зинке пройтись по деревне вдвоем. Зинка согласилась. Не помню, о чем мы говорили с ней, помню только, что глазами я ревниво искал Люську. Наконец я увидел ее. Они с Геркой шли нам навстречу. Я нарочно взял Зинку за руку и начал о чем-то сбивчиво рассказывать. Говорил, а сам следил за Люськой.

Вот они поравнялись с нами. Люська на миг остановилась.

Я сразу все понял и с радостью, умышленно не замечая ее, торопливо прошел мимо. Люська проводила нас долгим, растерянным взглядом и слабо, упавшим голосом произнесла:

- Я домой. Спать хочется.

- Спать? - удивленно переспросил Герка.

- Нет, домой. У меня голова разболелась.

"Ага, голова разболелась", - подумал я и повернул следом за ними. Говорить я с Зиной старался так, чтобы отдельные слова долетали до Люськи. Я видел, что она часто оглядывается, совсем не слушает Герку и все ускоряет шаги.

- Куда же ты так спешишь? - Герка взял ее за руку.

Люська остановилась, отдернула руку и вдруг кинулась бежать.

- Люсь, чего ты? Люся, погоди, - звал Герка, но Люська не отвечала. Дробный стук каблуков быстро удалялся и скоро совсем затих. Герка огляделся, хлопнул крышкой портсигара - закурил. А на другой день он уехал.

Я был рад этому, но скоро опять загрустил. Люська вечерами на улице не показывалась, а к Зинке я, конечно, больше не подходил.

Потянулись долгие для меня, томительные дни.

Было начало августа.

Стояла солнечная, горячая пора.

Деревня жила своей обычной размеренной жизнью. И вдруг известие. Приехал Витькин отец.

Это событие всколыхнуло, взволновало людей, и к Витьке потянулись толпы любопытных.

Мать моя тоже ходила посмотреть на крепкого, не изуродованного войной фронтовика и вернулась с заплаканными глазами. Я не расспрашивал ее, почему она плачет. Мне все было ясно. Я бережно обтер рукавом висевшую на стене фотографию отца и вышел в огород пропалывать гряды.

К Витьке в этот день я решил не ходить. Но Витька прибежал ко мне сам. Он был переполнен весельем и радостью, сгреб меня в охапку, тискал и что-то бормотал, а я думал о своем отце, и на глаза у меня навертывались слезы. Витька заметил это, разгадал мои мысли и сразу сник.

- Ну ладно, Вовка, что ты, - неуклюже выронил он и виновато потупился.

А вечером у Витьки была небольшая пирушка.

Я обещал прийти пораньше, но не смог. Мать почему-то задержалась на работе, и мне пришлось заниматься по хозяйству; пока я загонял скотину, пока поил теленка, пока отводил к бабушке сестренку, время ушло. К Витьке я прибежал с опозданием.

В кухне, куда я вошел, никого не было. Все сидели в передней комнате за столом и шумно галдели. Мой приход остался никем не замеченным. Я растерянно потоптался у порога, наклонился к рыжему коту, лениво подошедшему к моим ногам, погладил его, огляделся и неожиданно почувствовал тупую тоску. Руки мои задрожали. В горле что-то царапнуло и защекотало. Во рту стало неприятно горько.

- А сейчас, ребята, - весело проговорил в передней комнате Витькин отец, - я предлагаю выпить за наших первых фронтовых помощников - за вас.

- Ура...а...а...а! - закричали ребята.

На кухню вышла Витькина мать.

- Ты что тут, Владимир? Проходи.

Взяла со стола тарелку и ушла.

Я проводил ее взглядом и вдруг особенно остро понял всю ледяную глубину своего сиротства, повернулся и выскочил на улицу.

Очнулся я за деревней, на бревнах.

Светила тусклая луна. От ее неживого синеватого света мне сделалось еще тяжелей, еще тоскливей.

Перед глазами всплывало то сияющее лицо Витьки, то грустный, заплаканный взгляд матери. "Ничего, Вова, проживем", - успокаивает она.

Но сколько муки, сколько горечи я слышу в этих словах.

Мама. Как бы она была счастлива, если б вернулся отец...

Я закрыл глаза.

Вот он дома. Мы сидим с ним рядом за столом, а она с улыбкой подает обед. В глазах у нее столько радости, столько тепла и ласки, что я невольно улыбаюсь. А сестренка. Она сидит у отца на коленях, прильнула головой к его груди и о чем-то без умолку весело болтает. Отец поглаживает ее волосы, смотрит на меня и неторопливо рассказывает о войне. Говорит он долго-долго, а мне все хочется глядеть на него и слушать. А на столе приветливо шумит самовар.

А потом... а потом. Утром мы идем с отцом на колхозный двор.

Он туго подпоясан широким солдатским ремнем. Шагает он твердо, уверенно.

А я иду рядом, и мне так хорошо, так приятно чувствовать подле себя его силу и мужество. Я горжусь им и стараюсь подражать ему.

Я, как равный равному, рассказываю ему про нашу колхозную жизнь.

Он слушает молча, иногда задумчиво, иногда с улыбкой, а когда я начинаю жаловаться ему, он хлопает меня по плечу и ласково останавливает: "Ты же сильный, а плачешь".

Мне делается стыдно. Я кусаю себе губы и не мигая гляжу вдаль.

Вдруг возле меня кто-то тяжело вздохнул. Вздрогнув, я обернулся.

Рядом со мной сидела Люська.

Она протянула мне руку, спросила:

- Тяжело?

Я кивнул головой и закрыл ладонями лицо.

- Ага, вот вы где?! - выскочив из-за бревен, радостно вскрикнул Витька, и не успели мы опомниться, как были уже у него в доме.

Витька посадил меня между своим отцом и собой и хлопнул по моей спине.

- Теперь не убежишь.

Я не ответил ему. Я украдкой разглядывал его отца. Он был широкоплечий, крепкий. Военная гимнастерка на нем была хорошо отглажена. И весь он был какой-то чистый, опрятный, подтянутый, как нарисованный. Пахло от него чем-то приятным.

Дядя Коля (так звали Витькиного отца) заметил, что я наблюдаю за ним, подвинулся ко мне ближе, взял меня за руку повыше локтя и серьезно заговорил о жизни.

Мне это понравилось, и я рассказал ему о всех своих радостях и печалях, о колхозных делах.

- Ну а трудодень как? - спросил дядя Коля с мягкой, доброй улыбкой, но в его голосе я уловил еле заметную нотку беспокойства и смутился, но тут же оправился и твердо ответил: