Кузнецкий мост (1-3 части)

— А вы уверены, что война действительно продлится недолго? — спросил Тамбиев. В последней фразе Баркера ему почудилась интонация, которой Николай Маркович не замечал у англичанина прежде: желание представить дело так, будто бы воля врага к сопротивлению уже сломлена и победа добыта.

— Я хотел бы так думать, — сказал Баркер, и Тамбиев почувствовал в его голосе такое, что будто бы говорило: «Ну, согласись, и ты так думаешь. Ну, согласись, не упрямься!»

— А может быть, есть смысл отнести этот разговор на завтра? — произнес Тамбиев. — Всего лишь на завтра?..

— Вы имеете в виду Корсунь?

— Корсунь.

Баркер не ожидал такого поворота разговора, но, казалось, это устраивало и Баркера. Он протянул Тамбиеву руку и пожелал спокойной ночи… В руке его не было строптивости, какая была в словах, рука его выражала согласие.

Тамбиев вышел в коридор, намереваясь пройти в комнату рядом, но был остановлен. Из Корсуни прилетел дружок Тамбиева, с которым свела его судьба на вяземской дороге в сорок первом. Саша Гребнев, офицер штаба фронта. В Конотопе он транзитом, летит в Москву по вызову, срочному.

— Не с инкорами, Николай Маркович? — вопросил он, подталкивая Тамбиева к электрической лампочке — она без абажура, эта лампочка, и так затянута пылью, что решительно не дает света. — Не делайте секрета, я все знаю.

— Откуда знаете, Саша?

— На аэродроме в Звенигородке ждет вас посланец командующего майор Борисов, ему приказано быть с вами…

Значит, «посланец командующего»? Опыт подсказывал Тамбиеву: лучше, когда такой человек возникает не заранее, у Наркоминдела свои требования к «посланцу командующего», которых штаб фронта может и не знать. Но решение состоялось, обратного хода нет.

— А что он за человек, этот Борисов? — спросил на всякий случай Николай Маркович.

Гребнев засмеялся:

— У Наполеона был Коленкур, а у Конева когда-то Александр Фадеев. Нет, я не оговорился, именно тот самый Фадеев, автор «Разгрома» и «Удэге», а теперь Борисов… Разумеется, каждое сравнение надо понимать не буквально.

— Но я должен понимать и… относительное сравнение, Саша… Мне это важно.

— Скажем, дипломатический ранг «советник» происходит от слова «совет», «подавать советы», это как раз и есть положение нашего Борисова при командующем, если чуть-чуть преувеличить.

— А если не преувеличивать?

— Литератор, интеллигентный человек, собеседник командующего, при этом и на свободные темы, советчик, а возможно, даже советник…

— Но ведь это не может быть официальным положением человека. В дипломатии такая должность есть, а у вас ее, наверно, нет, не так ли?

— А я и не сказал, что это его положение — должность. Он корреспондент большой газеты, литератор, летописец фронта, накапливающий материал впрок…

— Впрок… это что же?

— Ну, на этот вопрос ответит только время. Я-то уверен, что оно ответит.

Тамбиеву оставалось только поблагодарить Гребнева. «А может быть, этот Борисов не так плох, — размышлял Николай Маркович. — В конце концов, Конев не сделал бы его своим Коленкуром…»

3

Когда до рассвета оставалось часа полтора, вылетели. И вновь снежная мгла, бескрайняя и бездонная, в рассветные сумерки сизая и серо-сизая, а с рассветом белая… Ветер поутих, это видно по снежинкам, которые не столько струятся, сколько планируют. Чем плотнее мгла, тем ощутимее тревога, а с нею и звук мотора, ставший неожиданно напряженным, и звук вибрирующих крыльев, который улавливало ухо… Где-то уже за Днепром мгла раздалась, под самолетом потемнело, что указывало на близость леса (поле не может быть таким темным — оно заснежено), а вслед за этим глянула рощица, скат взгорья и дорога, изрытая бомбовыми ударами, а в конце дороги и взлетное поле, отмеченное крестом, заметно темным, точно вросшим в белый снег. Крест можно было принять и за моноплан, если бы он не был столь огромен…

Самолет пошел на посадку, и, к удивлению своему, Тамбиев обнаружил: на распростертых руках «креста» было по свастике. Да, «крест» оказался монопланом необычной формы и диковинно больших размеров.

Едва «У-2» приземлился, рядом с ним возник «виллис».

— Простите, вы Тамбиев?.. — из «виллиса» выскочил офицер. — Мистер Баркер обскакал вас на повороте!.. Он уже полчаса как здесь. Прошу вас! — офицер в знак приветствия поднес к виску четыре слабо согнутых пальца, как это делают цивильные, недавно ставшие военными. — Майор Борисов, представитель штаба фронта… Прошу вас, как говорится, с корабля на бал…

Видно, у Борисова была вся полнота фронтовой власти — его «виллис» направился к цели по кратчайшей прямой через взлетное поле.

— Как я понял вашего подопечного, его интересует одно: не наступило ли время массовой сдачи в плен, без боя, так сказать?

— Возможно, и так, — замечает Тамбиев и обращает внимательный взгляд на майора.

Вот как интересно получается в жизни. Сидит рядом с тобой человек, но из того малого, что ты о нем знаешь, тебе неведомо главное: как сложатся твои отношения с этим человеком и что предстоит испытать тебе — почтительную приязнь или разочарование, непреходящие симпатии или равнодушие?

— Ну вот… все в сборе, поздравляю вас! — произносит Борисов, входя вместе с Тамбиевым в комнату, где Баркер, склонившись над жестяной печкой, все еще пытается отогреть озябшие руки. — Преодолеть порознь столько километров снежной мглы и встретиться у этого огня — не чудо ли?

— Чудо, господин майор, чудо… — восхищенно повторяет Баркер; казалось, он только сейчас проник в смысл того, что произошло.

Борисов снимает с плеча планшет, и на стол ложится карта. Взгляд Тамбиева, обращенный на Борисова, пристален: ему интересен этот человек. Кажется, майор собрался сказать свое слово, что есть Корсунь.

— Как вы знаете, корсуньская баталия началась после освобождения Кировограда… Срубили все, не смогли срубить Корсуньского выступа… Он, этот выступ, как удар под дых — не вздохнешь, не выдохнешь…

«Как удар под дых…» — так он сказал? Явно не уставная фраза, не очень-то принята она в штабах.

— Удержать кольцо — немалое искусство, — произнес майор, склонившись над картой. — Видите Звенигородку?.. Вот тут мы его и замкнули! А как только замкнули, на первое кольцо старались набросить второе, потом третье… Как в Сталинграде! Так, чтобы первое стало внутренним, а третье внешним!.. — Он извлек из нагрудного кармана гимнастерки вечное перо и пунктиром обозначил, как было замкнуто кольцо. — Враг попытался прошибить кольцо, но его удары пришлись лишь по внешнему фронту наших войск. Тогда немцы решили ударить извне и изнутри. Это было в ночь на восемнадцатое февраля… Вот она, Шендеровка, завтра мы в ней побываем и увидим все своими глазами… Замысел? Пробиться под завесой бурана!.. Да, так и говорили: немецкий бог послал солдатам буран, чтобы скрыть солдат от глаз русских… Говорят, что даже те, кто нечасто вспоминал бога, вспомнили его в ту ночь и предались молитве. Но бог не внял: буран поутих, а вслед за этим мы заселили небо этими своими «кукурузниками», и те подожгли ночь… Остальное вы увидите сами. Артиллерия, которая была до этого слепа, прозрела… Одним словом, немецкий бог умыл руки — он бежал с поля боя. И тогда немцы призвали силу, все, что могли… Не знаю, была ли в этой войне ночь более кровавая? На предложение о сдаче в плен Штаммерманн ответил огнем… Когда рассвело… Да вы увидите завтра этот рассвет, именно рассвет…

— Вы сказали, Штаммерманн ответил огнем? — спросил Баркер.

Майор медленно отнял ладонь от карты — карта точно источала жар, она жгла ладонь.

— Огнем.

— А потом сел в самолет и покинул поле боя? — спросил английский гость. Ему хотелось, чтобы майор ответил на этот вопрос утвердительно, в этом должна быть полная мера презрения.

— Нет, я этого не знаю, — сказал майор, он определенно хотел быть точным в своем ответе, правда была ему дороже и в этом случае.

Баркер помолчал с очевидным намерением проникнуть в суть того, что произнес майор.