Королев: факты и мифы

Потом было много разных других систем. Межпланетные станции ориентировали по Солнцу и яркой звезде южного полушария Канопус, космические корабли и спутники – по Земле. Раушенбах и тридцать лет спустя считает, что система, сделанная в его отделе Токарем и другими ребятами для спутника связи «Молния», является непревзойденной по своей простоте и надежности, и почти уверен, что ее вряд ли можно превзойти. После «Молнии» Борис Викторович начнет грустить: захочется нового дела, которым занималось бы не более десяти-пятнадцати человек в мире. Он станет размышлять над математической моделью кровообращения в организме человека, но, узнав, что над этим работает больше пятнадцати человек в мире и сделали они уже немало, охладеет и к этой теме. В 70-х годах, разглядывая с ребятами из своего отдела иконы в музее Андрея Рублева, он отметит странное построение великим мастером перспективы и начнет думать об этом. В 1980 году выйдет его книга «Пространственные построения в живописи.

Очерк основных методов». Текст дополнен обширным приложением, недоступным искусствоведам – не просто интегралы, тройные интегралы: он подтверждает свои открытия математически. В 1986 году Борис Викторович закончит работу над книгой «Системы перспективы в изобразительном искусстве». До него об этом писали Филиппе Брунелеско и Паоло Учелло в XV веке...

Но все это будет не скоро. А сейчас срочно нужна система ориентации для нового лунника. К весне 1958 года Раушенбах сделать, конечно, ее не успел, но и Королев его не дергал. Начались все эти неприятности с продольными колебаниями носителя, потом с третьей ступенью: тут уж Королеву было не до системы ориентации. А к маю 1959 года, когда «семерку» усмирили, у Раушенбаха все было готово. И самое удивительное – реальная система по габаритам и весам почти не отличалась от той «липы», которую он послал Королеву.

– Как вам это удалось? – спросила однажды Бориса Викторовича Евгения Альбац, биограф Раушенбаха.

– Это надо чувствовать печенками! – засмеялся Бэвэ – так звали Бориса Викторовича его «ребята». – А потом я же все время делал такой вид, будто я серьезный человек!..

Сумасшедший Николая Васильевича Гоголя в своих «Записках» утверждал, что «луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается». Это категорически неверно! (Да и что взять с сумасшедшего!) «Луна» делалась в Подлипках и делалась совсем не плохо. Академические институты вовремя поставили оговоренную аппаратуру, но, честно говоря, вся эта аппаратура мало волновала Сергея Павловича. Ну уточнит она что-нибудь из того, что получено в прежних полетах, ну и что? Станция запускалась для фотографирования обратной стороны Луны – это ее главная и самая важная работа. И сможет ли она выполнить ее, зависело, прежде всего от системы Раушенбаха.

– А Землю она, часом, не «поймает»? А то начнет фотографировать Землю, – допытывался Сергей Павлович.

– Не должна, – туманно успокаивал его Борис Викторович.

Королев лично читал все протоколы испытаний фототелеаппаратуры, дотошно расспрашивал о выдержках при съемке. В голосах своих собеседников не слышал он абсолютной уверенности, злился на них, но сам себя сдерживал, поскольку злиться было глупо, – ну кто, действительно, точно мог сказать, какая там за 400 тысяч километров от Земли освещенность, какую надо ставить выдержку.

25 сентября, как всегда вечером, Королев улетел на космодром, а рано утром был уже в МИКе и уже успел кого-то отчитать...

Подобные всплески собственной гневливости глубоко огорчали Сергея Павловича. Он ведь понимал, что так вот срываться на мальчишку-инженера, причем мальчишку славного, преданного делу, нельзя, недостойно. Ну, что теперь, извиняться идти? Тоже как-то глупо. Ницше говорил, что, раскаиваясь, прибавляешь к совершенной глупости новую...

Многие из тех, кто писал о Королеве, справедливо отмечали, что в принципе он был человеком добрым и, несмотря на свои «взрывы», никаких серьезных «увечий» людям не причинял. Это правда. Но ведь и у доброго человека может быть плохой характер. «Однако его любили!» – утверждает множество людей. Правильно. Бальзак писал: «В нас нет ненависти к суровости, когда она оправдана сильным характером, чистотой нравов и когда она искусно перемешана с добротой». И, несмотря на то, что Королев был человеком добрым, несмотря на то, что очень многие и очень разные люди действительно любили его, несмотря на все то, за что его любили, может быть, надо набраться смелости и признаться: у Королева был тяжелый, трудный, плохой характер.

Он был очень нежен с Ниной – самым близким для него человеком – и все-таки не раз заставлял Нину плакать, сам при этом мучаясь, быть может, больше ее. Истоки его частого раздражения на работе порождены, мне кажется, самой административно-командной системой, в которой он жил и воспитывался. Никто тогда не руководил добродушно. Добродушный руководитель – заведомо слабый руководитель.

Королев кричал на своих людей, потому что Устинов кричал на него, а Хрущев кричал на Устинова. Руководить – это значит быть недовольным – вот стиль его времени 185. И ужасно не то, что он кричал, а то, что те, на кого он кричал, считали это нормальным. Они бы растерялись и не поняли его, веди он себя по-другому, чувствовали бы себя не в своей тарелке, а некоторые административные мазохисты просто обиделись бы на него!

Огромная, космическая – в прямом и переносном смысле этого слова – работа Королева в последнее время, тот многомесячный хор славословий, который постоянно теперь ее окружал, заставили Сергея Павловича по-новому взглянуть на все свое Дело и на свое место в этом Деле. В эти дни он и написал Нине Ивановне большое исповедальное письмо, редкое среди многих его писем.

«...Дела наши здесь идут с необычным (даже для нас!) напряжением и обилием всяких трудностей, – писал Сергей Павлович. – Это все, в общем, закономерно, т.к. наша ближайшая задача весьма трудна и сложна даже просто по своему замыслу. Очень отрадно видеть, что такой большой коллектив самоотверженно трудится буквально без отдыха, все забыв и думая только о том, чтобы выполнить задание. Я очень, очень рад, что вокруг выросли эти люди, ведущие наше дело вперед.

Все эти дни я как-то по-новому, с особенным вниманием присматриваюсь и к своей лично работе здесь. Конечно, я не работаю с гаечным ключом или электрическим пробником, но мне кажется, что (я) глубоко участвую во всех процессах и работах, здесь идущих. Все же опыт есть и глаз наметан, а голова неутомимо подсказывает новые мысли. За эти 10-12 лет «такой работы» крепко связались теория с практикой, расчет с конструкцией, замысел с исполнением. И, наверное, мне выпало великое человеческое счастье трудиться в этом большом и увлекательном деле – редкое для человека счастье!

Вот и лирики немного, – вероятно, русский человек без этого не может...»

Вопрос о формах собственного участия во всех работах всегда волновал Сергея Павловича. Что должен делать и чего не должен делать Главный конструктор? Он немало об этом размышлял. Однажды в разговоре с авиаконструктором Игорем Александровичем Эрлихом он так сказал о руководителе одного авиационного КБ:

– Это дело он сделать не сумеет. Он кустарь, у него в кабинете кульман стоит...

– Да он за кульманом и не работал никогда, – возразил Эрлих.

– А для чего поставил? У него идеология кустаря: сам придумаю, сам начерчу, сам сделаю...

Надо думать, что Королев и сам «выдавливал из себя по капле» такого кустаря – ведь было время, когда он сам придумывал, сам чертил и сам строил. Уже в конце жизни в единственном записанном на пленку интервью, которое он дал радиожурналисту Юрию Летунову, Королев так сформулировал свое кредо:

– Если вы думаете, что Главный конструктор какой-нибудь системы или корабля – творец этого корабля, вы заблуждаетесь. У Главного конструктора есть прямые обязанности, за которые он и морально, и по закону несет прямую личную и единоличную ответственность. Скажем, исходные данные. Спорят с ним сотни людей в течение трех месяцев. Наступает момент, когда эти данные должны быть утверждены. За утвержденные данные по закону и по совести ответственность несет персонально и единолично Главный конструктор. За методику. За безопасность. Ведь можно построить работу так, что не все предусмотришь, что-то не сделаешь. Но жизнь не обманешь, и это «что-то» обязательно вылезет! Разве может Главный конструктор все предусмотреть? Не может. Это плод коллективного труда. Методику надо выработать, надо отсеять все лишнее, надо взять главное, основное, надо установить порядок и надо его утвердить. Вот за это Главный конструктор несет персональную и единоличную ответственность...