Год в поисках "Ва". История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой

Едва мы снялись с места, как водитель подзывает меня по громкоговорителю. Показываю ему билеты, но он на них даже не смотрит. Он хочет узнать, куда мы едем, что хотим посмотреть, собираемся ли переночевать в Тамбе, и кто нас там встретит. Он с гордостью использует все слова, которые удается вспомнить со школьного курса английского. Мои ответы он переводит через громкоговоритель — для удобства туговатых на ухо и пассажиров на заднем ряду; Сморщенные бабульки покряхтывают от смеха и дарят маме ярко-оранжевые мандарины.

Водитель решает высадить нас у гончарного музея Тамбы, прежде спросив совета у пассажиров и удостоверившись, что у меня есть расписание обратных автобусов и я знаю, где остановка. Наконец автобус трогается с места. Мы машем вслед. Из окон смотрят дружелюбные улыбчивые лица, а в воздухе висит запах свежих мандаринов.

Хозяйка музея с порога предлагает зеленый чай. Она приходит в ужас, узнав, что мы не забронировали жилье. Кажется, по японским меркам, мы повели себя глубоко безответственно — как если бы собрались взойти на Эверест безо всякою снаряжения, в одних кроссовках и майках. Мы осматриваем экспонаты, а хозяйка тем временем говорит по телефону, и среди прочего я слышу фразу: «Здесь у нас мастер-гончар из Америки».

Спустя некоторое время приезжает молодой человек на новеньком блестящем джипе и вызывается стать нашим гидом. Его зовут Итиносэки-сан, и он принадлежит к одной из тринадцати местных семей, у которых общий плодовитый предок, фамилия и любимое дело — гончарное ремесло. Итиносэки 28 лет, он закончил университет и теперь должен унаследовать одну из знаменитых гончарных студий Тамбы.

В шумной студии на свет появляются сотни одинаковых мисочек и тарелок. На полках под потолком сохнут бесконечные ряды подносов с чашечками для саке. Учуяв залах глины, мама тут же возвращается к жизни. Итиносэки-сан бесстрашно оперирует специальными гончарными терминами: уровень усыхания, температура конуса. Я наблюдаю за ним, стоя у печи для обжига. У него хрупкие тонкие пальцы, ни одной растрескавшейся мозоли, которыми обычно покрыты руки мастеров, весь день проводящих за гончарным кругом. И все же он знает о глине и глазури все до последней мелочи, что под силу только опытному ремесленнику.

«А сами вы делаете посуду?» — спрашиваю я.

Подумав немного, Итиносэки ведет нас в боковую комнатку рядом со студией. Там стоят большие современные скульптуры, от которых словно исходит мягкое свечение. Они покрыты оранжевой глазурью с рисунком из завитков, созданных горячим пламенем печи. Поддавшись нашим пытливым расспросам, Итиносэки наконец рассказывает, что его скульптуры участвовали в двух выставках и выиграли несколько наград. В мире современного гончарного искусства Итиносэки-сан знают не понаслышке.

Но в Тамбе делают керамику периода правления Токугавы — этот стиль возник несколько столетий назад. Современному авангардному художнику здесь делать нечего.

«Когда мне исполнится тридцать, — без сожаления заявляет Итиносэки, — я вернусь сюда и стану хозяином магазина и студии». То есть забудет мечты о карьере современного художника и по собственной воле впряжется в ярмо. Исполнит свой долг перед предками и традициями, в духе которых воспитывался с рождения.

Я восхищена готовностью Итиносэки принести личные стремления на алтарь общего блага. Но глядя на его прекрасные скульптуры, невольно задумываюсь, не совершает ли он ужасную ошибку Итиносэки привозит нас в единственную местную гостиницу — традиционный риокан. Он позвонил заранее и предупредил, что мы приедем. Из обрывков телефонного разговора становится ясно, что хозяйка не в восторге от того, что у нее должны остановиться варвары-чужестранцы. Что, если мы забудем снять обувь у порога или окажется, что мы не умеем пользоваться палочками либо не хотим есть японскую еду? Или — что может быть хуже — залезем в ванну, не отмывшись сперва хорошенько щеткой?

Хозяйке лет 80, она худощавая и прямая, как доска, а глазки узкие и наблюдательные. Она следит за тем, чтобы мы сняли обувь, и в гробовом молчании проводит нас наверх, в спальню с татами. Комната совершенно пустая, здесь сыро от запустения и жарко, как в гончарной печи. Стоит только хозяйке скрыться за углом, как мы бросаем рюкзаки и выбегаем на улицу.

У выхода из комнаты висит деревянная гравюра XVIII века: изумрудно-зеленые рисовые террасы, а вдали — крутые горы, очерченные резкими контурами и поднимающиеся к самому небу.

Улицы в деревне такие узкие, что здесь едва проедет одна машина. По обе стороны — большие деревянные дома с почерневшими от времени кедровыми кровлями. Широко распахнутые дверки окна приманивают слабый летний ветерок. Двери заклеены полосками скотча, который местами отходит — это чьи-то неосторожные детские пальчики порвали бумагу в пылу давно позабытой игры.

Высокие крутые крыши выложены вековой черепицей, обожженной в сосновых иглах. От этого черепичины становятся блестящими и твердыми, как камень. Там, где давно могли бы быть автоматы по торговле сигаретами, все еще стоят домики духов с подношениями в виде риса и апельсинов. Стены выложены из кирпича вручную, неровные ступени ведут в спрятанные в глубине двора огороды. И повсюду цветы — в корзинах на окнах, вдоль дорожек, в горшках из знаменитой керамики Тамбы, которыми заставлено почти каждое крыльцо.

Это Япония моих снов.

Наутро, ровно в 6, в комнату заходит хозяйка и объявляет, что внизу накрыт завтрак Она интересуется, будем ли мы есть японскую еду, и если нет, она может приготовить американский омлет.

Я марширую вниз, намереваясь разрушить ее стереотипы об иностранцах и есть все до последней крошки. На столе сушеная ставрида, запеченная на гриле, — жесткая, как опилки, вымоченные в клею; маринованный редис и водоросли; рис, чай и соевый соус; и напоследок… Мое сердце замирает… Две порции натто.

Натто — популярная японская закуска, которая готовится из ферментированных соевых бобов. У нее одновременно кислый и горький вкус. Она похожа на нечто, найденное в давно забытом пластиковом контейнере во время инвентаризации холодильника. Натто — прекрасная еда для небогатого путешественника: стоит дешево и продается в любом супермаркете. Это такая питательная штука, что даже русские космонавты брали ее в ранние экспедиции корабля «Союз». Живые бактерии в натто даже полезнее, чем в йогуртах, и способны прожить в человеческом желудке в 3 раза дольше.

Но больше всего меня убивает не вкус натто, а его консистенция. Она похожа на свежие комковатые сопли, которые все время просачиваются между палочками, как пиявки, выскальзывающие из рук. В рейтинге моих нелюбимых блюд натто стоит как раз между вареными морскими слизняками и кровяным супом.

У меня язык не поворачивается просить маму съесть ее порцию. И вот я открываю рот, закрываю глаза и забрасываю содержимое обеих тарелок прямо в глотку.

Хозяйка заходит и видит наши почти пустые тарелки. Я самодовольно улыбаюсь.

Она достает 2 яйца и тычет ими мне в лицо. «Сырое или жареное?» — ее глазки злобно поблескивают.

Сырое яйцо, разбитое в большую миску с рисом и хорошенько перемешанное для вкуса: в моем рейтинге это второе по отвратительности блюдо традиционного японского завтрака. У меня все горло склеилось от мерзкого кислого натто, и я понимаю, что проиграла.

«Жареное».

8 утра, а уже 82 градуса [29], и столбик термометра все ползет и ползет вверх. Наш номер пахнет, как кусок заплесневелого сыра, попавший на фабрику по переработке токсичных отходов. Хозяйка караулит в коридоре, как стервятник, — ждет, когда мы уйдем. Мы с мамой совещаемся и приходим к единогласному решению. Не проходит и 10 минут, как мы пакуем вещи и отправляемся в сторону пляжей.

Наш путь лежит в прибрежный городок Увадзима на острове Сикоку. К обеду прибываем на место, и нас встречает Иноуэ-сан, давний друг Танака. Иноуэ можно дать и 40, и 60. У него глубокие добрые морщинки вокруг глаз и очень красивое лицо. В Увадзиме он является чем-то вроде крестного отца — сидит в самом центре паутины каси, раскинувшейся по окрестностям. Иноуэ передает нас на попечение одного из своих подчиненных. Не успеваю опомниться — и вот мы уже едем в кузове грузовичка, на всех парах летящего вдоль побережья.