Ньютон

Следует заметить, что Катерина Бартон была красива и обаятельна, да к тому же наделена острым умом. В аристократическом клубе «Кит-Кэт» в ее честь произносили стихотворный тост:

Она стала близкой подругой Джонатана Свифта, который заявлял: «Я люблю ее сильнее, чем вы все…» Видимо, она и в самом деле была необыкновенной молодой особой: беспризорное дитя Линкольншира, удостоенное восхищения столь выдающихся персон. Ее нежная дружба со Свифтом заставляет предположить, что она не была ханжой и недотрогой, и его рассказы об их беседах (они обсуждали то последний скандал, то отсутствие в Лондоне девственниц) ясно показывают, что Катерина проявляла достаточно бойкости и живости ума, чтобы очаровать человека, который так часто скучал по время светских бесед.

По-видимому, ею увлекался не только Свифт: ходили настойчивые слухи, что она стала любовницей Чарльза Монтегю. Этот покровитель Ньютона, получивший титул лорда Галифакса в 1700 году, был ею совершенно покорен – если верить свидетельствам, которые содержатся в дошедших до нас документах. В своем завещании он оставил ей три тысячи фунтов и все свои драгоценности – «как малый залог великой любви и страсти, каковую я столь долго к ней питаю»: к этому дару он сделал в последующие годы значительные прибавления, завещав ей годовой доход и большой особняк с поместьем. Разумеется, об их отношениях ходило много слухов, которые лишь подогревались благодаря маячившей на заднем плане тени великого Исаака Ньютона. Джон Флемстид, все еще уязвленный тем, как Ньютон обошелся с его астрономическими данными, заявлял, что Галифакс оставил мисс Катерине деньги и землю «за ее превосходное искусство вести беседу» – сатирический выпад, не укрывшийся от современников. Биограф Галифакса подтверждал существование кривотолков, уверяя, будто Галифакс после смерти своей жены пожелал, чтобы Катерина «сделалась главной распорядительницей его домашних дел», поскольку она «молода, прекрасна и жизнерадостна», хотя придирчивые люди и «предпочли вынести о ней суждение, коего она нисколько не заслуживает, ибо является женщиной необычайно честной и добродетельной».

Много лет спустя Вольтер в дни своего английского изгнания слышал более скандальную версию тех событий. «В юности я думал, что Ньютон разбогател благодаря своим заслугам, – писал он. – Я полагал, что суд и власти Лондона избрали его главой Монетного двора единогласно. Отнюдь. У Исаака Ньютона имелась очаровательная племянница, мадам Кондуитт, и она завоевала сердце министра Галифакса. Все эти флуктуации и гравитации бесполезны, если у тебя нет хорошенькой племянницы».

Вот вам галльская интерпретация случившегося. На самом-то деле Ньютона назначили хранителем Монетного двора еще до того, как его племянница приехала в Лондон, а в тот год, когда он возглавил этот финансовый институт, Галифакс уже не обладал былым влиянием. Но игривых предположений, конечно, не остановить, и тот факт, что эта история еще обсуждалась в обществе в 1726 году, когда Вольтер посетил Англию, показывает, как сильно она отпечаталась в общественном сознании. В сатирическом сочинении 1710 года «Мемуары о Европе» Галифакс и Катерина выведены под вымышленными именами; мужчина расточает дары своей любовнице, «а помимо того, пристраивает ее небезызвестного престарелого родителя на тепленькое местечко – за потворство прелюбодеянию». Сам Галифакс отлично понимал двусмысленность положения. Стихи, написанные им для чествования Катерины к клубе «Кит-Кэт», завершаются строками:

Упоминание о «чеканке» здесь не случайно.

Ньютон тоже наверняка знал об этих сплетнях, но сведений о его реакции не сохранилось. Вероятно, он считал, что таковы mores [48]общества, и не возражал против связи племянницы с человеком, поддерживавшим его начинания. Некоторые комментаторы обвиняют Ньютона в упадке веры и в лицемерии, позволившем ему санкционировать столь безнравственные отношения. Что ж, по-видимому, он не был консерватором ни в чем.

Если Катерина и действительно была любовницей Галифакса, нет оснований считать, что Ньютон ее осуждал. До конца его жизни племянница оставалась с ним рядом. В единственном сохранившемся послании к ней, датированном 5 августа 1700 года, он подписывается: «Твой искренне любящий дядя». Тогда она уезжала из города, чтобы оправиться после оспы, и в этом письме он выражает надежду, что «болезнь отступает и последние остатки оспы выветриваются». В конце письма он добавляет: «Умоляю, дай мне знать, в каком состоянии твое лицо и как твоя горячка. Возможно, теплое коровье молоко… окончательно ее победит». Это письмо стоило процитировать хотя бы потому, что оно представляет собой один из редких для Ньютона случаев проявления «обычных человеческих чувств». Катерина, со своей стороны, в письме к Ньютону, посвященном смерти Галифакса, подписывается так: «Ваша покорная племянница и скромная слуга», демонстрируя глубокую почтительность. После кончины Галифакса она продолжала оставаться экономкой у Ньютона.

Поселившись на Джермин-стрит, Ньютон обставил свой дом со всевозможной роскошью, проявив особое пристрастие к темно-красной мебели. Такова одна из странных черт его характера – увлечение темно-красным цветом. В описи имущества, составленной после его смерти, значатся «темно-красная кровать, крытая ангорской шерстью», с «темно-красными занавесями», темно-красные шторы и драпировка, темно-красное канапе с темно-красными креслами и темно-красными подушечками. Такой выбор пытались объяснить по-разному, поминая его оптические исследования, его занятия алхимией, его желание устроить покои, напоминающие королевские. Но, вероятно, это лишь знак его отличия от других, знак его уникальности, проблеск гения, отраженный в необычном убранстве комнат.

Глава пятнадцатая

Столп общества

Итак, Ньютон вошел в большой лондонский свет, он даже целовал руку Вильгельму III при своем вступлении в должность, но при всем том старался не принимать участия в традиционных лондонских развлечениях. Судя по всему, он питал отвращение к курению и нюханию табака, широко распространенным в то время формам досуга, объясняя, что «для него в этом нет нужды». По-видимому, его пища оставалась самой простой, как и питье. Его не интересовали выставки скульптур, которые тогда вошли в моду, и одного знатока он назвал «обожателем каменных кукол» – с почти ветхозаветным омерзением. Он редко посещал музыкальные вечера и описал свой единственный поход в оперу как сомнительную радость: «Первое действие слушал с удовольствием, второе стало испытанием для моего терпения, а на третьем я выбежал вон». Похоже, он не читал никакой художественной литературы, а поэзию как-то раз окрестил «изобретательной, но вздорной болтовней».

Вместо этого он, по-видимому, проводил вечера не в кругу новых лондонских знакомых, а предаваясь давним увлечениям – исследованиям и изысканиям. Как замечал один из современников, «если он оставался один, его редко можно было видеть без пера в руке и раскрытой книги». Он по-прежнему с головой погружался в библеистику и хронологию; не утратил он интереса и к алхимии – этой наукой он занимался до конца своих дней. Сохранилась собственноручная запись Ньютона о книге Sanguis Naturae, или Сочинение о свертывании кровяной и солнечной жидкости». Поскольку это сочинение вышло после переезда Ньютона в столицу, оно наверняка стало уже его лондонским приобретением. Ньютон пометил, что эту и другие книги можно раздобыть «у Соулз, квакерской вдовы, Уайтхарт-корт, верхний конец Ломбард-стрит».