Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе (ЛП)

Я возвратился к своему рабочему столу, но сосредоточиться на математической задаче не мог и с нетерпением ожидал, когда раздастся звонок на обед. Все свои документы я аккуратно хранил, но в последний раз просматривал их очень давно, и мне вдруг пришла в голову страшная мысль: «Что если сотрудники НКВД проникли в мою квартиру, пока я был на заводе, и забрали бумаги?»

Я попытался успокоить себя: «Я не враг им. Что с меня возьмешь? Никакой угрозы для советского строя я не представляю».

Как только прозвучал звонок, я чуть было не ринулся бежать вон из цеха, но мысль, что за мной наблюдают, и возможно, будут следить, удержала меня. Надо вести себя естественно. Если же я побегу, это будет воспринято как доказательство вины. А при советской системе тот, кто выглядит виновным, уже виновен, и его место в тюрьме или в земле.

Дома я достал документы: к счастью, оба контракта были на месте. Я задержался ненадолго, полагая, что если я сразу же вернусь на завод, сотрудники НКВД решат, что я нервничаю, а мне нужно было произвести впечатление человека, которому нечего скрывать или бояться.

Я отдал бумаги и вежливо попросил их мне вернуть. Мне пообещали это сделать через несколько дней. Документов я больше не увидел. После пяти неудачных попыток я решил больше не обращаться за ними, чтобы не раздражать НКВД. Однако потеря контрактов серьезно уменьшала мои шансы когда-нибудь покинуть Советский Союз. Они были единственным доказательством того, что я приехал в Россию в качестве иностранного специалиста, а не как коммунист в поисках новой родины, в чем обвиняла меня американская пресса. Теперь этих доказательств у меня не было. Осталось только мое честное слово, и я знал, что в Америке цена ему невысока.

Подозреваю, что контракты отобрали у меня намеренно, чтобы еще больше поставить в зависимость от Советского Союза, оборвать мои связи с Америкой и воздвигнуть дополнительные барьеры на пути к возвращению. Конечно, им не хотелось, чтобы Роберт Робинсон, которого представляли черным американским паломником, отправившимся в землю обетованную, вернулся в Америку разочарованным и рассказал правду о коммунистическом рае. Это бросило бы тень на образ Кремля как прибежища угнетенных людей всего мира.

У них были основания волноваться по моему поводу. Сколько бы я ни прожил в Советском Союзе, я знал, что домом я его не назову никогда. И дело не только в вероломстве политической системы, но и в отрицании духовной природы человека. Больше, чем что-либо другое, это создавало невыносимо тяжелую атмосферу. Каждый день жизни здесь представлял собой тяжелое испытание. Мне оставалось только просить у Бога, чтобы Он дал мне силы выжить в столь безнравственном мире.

Я не мог смириться с варварским неуважением к человеческой жизни, не мог испытывать гордость от того, что я советский гражданин. Отчасти я уже тогда сожалел, что совершил необдуманный поступок, приняв советское гражданство. Но в то время у меня не было другого выхода. Теперь же я хотел уехать, но со мной, как с советским гражданином, могли делать все что угодно. Попытайся я покинуть эту страну официально, меня бы окрестили предателем и сослали. Ждать помощи от Соединенных Штатов не приходилось. Одно хорошо — у меня было мало свободного времени, чтобы раздумывать о своей судьбе, а вскоре не осталось его и вовсе.

В июле 1937 года я пошел учиться на инженера. Больше никаких двух смен; отныне по вечерам я буду ходить в институт. Несколько месяцев ушло на то, чтобы получить рекомендацию начальника цеха и письмо секретаря партийной организации завода с поддержкой моего решения получить высшее образование.

На вступительных экзаменах я получил «5» по физике и «3» по химии. Меня ждал еще экзамен по математике. В советской системе экзамен состоит из двух частей — письменной и устной.

Когда я решил задачи, экзаменатор просмотрел их и сказал: «В третьей — ошибка. Садитесь, пожалуйста».

Он быстро набросал простую задачку. Я ее решил. Потом задал еще одну, которую я тоже решил, потом третью. Каждая новая задача была труднее предыдущей; пятой я решить не смог, и меня отправили домой заниматься. Целую неделю я штудировал учебник математики. Когда я снова пришел в институт, тот же самый профессор пожелал принять у меня экзамен. Я расстроился, потому что обычно студент выбирает себе экзаменатора, а не наоборот.

Не успел я занять место напротив профессора, как тот принялся задавать один вопрос за другим, словно на военных учениях. Сначала я нервничал, а потом совсем растерялся. Решив пять задач подряд, сказал, что больше у меня нет сил.

«Вы делаете большие успехи, — сказал он с улыбкой. — Но вам придется прийти еще раз на следующей неделе».

На следующей неделе я пришел с твердым намерением попасть к другому экзаменатору. Не успел я подойти к комнате, где проходили экзамены, как из нее вышел какой-то студент и к моему удивлению спросил: «Кто здесь Роберт Робинсон?» Я отозвался. Оказалось, что меня приглашает экзаменатор Иван Петровский.

Как только я вошел и сел за стол напротив него, я забыл все. Видя мою растерянность, он задал мне для начала только три простые задачи, после чего перешел к более сложным. Он экзаменовал меня гораздо дольше положенных двадцати минут и наконец сказал: «На этот раз вы отвечали гораздо лучше. Давайте вашу экзаменационную книжку».

Когда он поставил мне тройку, я нашел в себе смелость спросить, почему он экзаменовал меня намного дольше и строже, чем других студентов.

Он сказал, что никогда раньше не принимал экзамены у американца, тем более чернокожего. Ему интересно было сравнить знания выпускников американских и советских школ: «Я не хотел вас обидеть. Просто мне было любопытно».

Я сдал вступительные экзамены и 1 сентября 1937 года пришел в институт. В большой аудитории, где собралось двести студентов, лекцию читал мой экзаменатор Иван Петровский, как оказалось, декан математического факультета. Поскольку тогда я еще не мог быстро писать по-русски, я мысленно переводил лекцию на английский язык и ее конспектировал. Во время экзаменационной сессии я перечитывал свои написанные по-английски конспекты и отвечал на вопросы по-русски. Из-за того, что я нередко неправильно понимал или переводил лекции, у меня иногда возникали проблемы на экзаменах.

Как бы я ни был занят в институте, отогнать мысли об угрозе ареста не удавалось. Однажды вечером в середине лета 1938 года по дороге в институт в центре Москвы я заметил толпу людей, собравшуюся перед большим бюллетенем, вывешенным у здания Военной академии. Я подошел ближе и был поражен царившей в толпе тишиной. В сообщении говорилось, что враги народа генерал Горев, генерал Гришин и генерал Урицкий оказались предателями родины и получили по заслугам.

Люди стояли неподвижно, охваченные ужасом. Три генерала, еще на днях всеми почитаемые национальные герои, казнены как враги народа; очередное напоминание, что никто не может чувствовать себя в безопасности. Вечером на занятиях мне никак не удавалось сосредоточиться. Я серьезно задумался над тем, стоит ли получать диплом инженера в обществе, охваченном террором. К сожалению, выбора у меня не было. Куда мне было деться? Как и остальные студенты, я был советским гражданином.

Мне следовало соблюдать крайнюю осторожность. Ежовщина была в разгаре, Ежов был непредсказуем. Арестовать могли каждого. Ликвидировали двоих из ближайших соратников Ленина — Григория Зиновьева и Льва Каменева. Та же участь постигла десять выдающихся генералов и Михаила Кольцова, возможно, самого популярного журналиста в России, который, по слухам, пользовался расположением самого Сталина. Ни слава, ни репутация не помогли.