Это мы, Господи, пред Тобою

Плетемся городом, потом осенней степью с островками уже облетевших берез. В пути разговор конвоиров: «Ну что такая (кивок в мою сторону) в шахте будет делать?» — «Дело найдут! Наверно, машинисткой поставят!». Понимаю, что речь идет не о ремингтонной работе. Сердце сжимается. И идти, как всегда в толпе, не могу. Заметив, конвоир приказывает: «Возьмите у этой женщины вещи!». Мой «сидор» с добром помогает мне нести Граня, простая хлыстовского вида женщина с лицом истерическим и нездешним, бывшая в заключении не впервые за спекуляцию и шинкарство. Она сопровождала мой лагерный путь почти до самой «Шарашки». «Ничего! Постепенно привыкните!» — утешает она меня, — Господь-батюшка никого не оставить».

И до самого конца заключения пешие переходы в этапах с вещами за спиной были для меня самым тяжелым физическим испытанием.

Уже вечером перешагиваю порог нового своего жилища — женского барака в пересыльном Кемеровском лагере при шахте.

Первое впечатление — никогда не виданная ужасная черная грязь и вонь. И темнота. В огромном бараке только круги света там, где под самым потолком убогие лампочки. Остальное — тонет в полумраке, в котором копошатся оборванные черные — шахта ведь! — женские фигуры.

Но еще удивительнее одно из первых сильных впечатлений: в этих оазисах света сидят оборванки и… вышивают. Вяжут, мирно считая петли, смеются… Смеются… Здесь, в этом тусклом аду, на самом дне жизни, занимаются рукоделием, т. е. чем-то все-таки эстетическим.

Здесь даже декорации из «На дне» показались бы уютом, потому что тянутся тут многие тесные ряды топчанов, а за ними, когда глаза привыкают к мраку, видны нары общие, без всяких перегородок. Все у всех на виду.

Впрочем, одна отгородка у входа есть. Оттуда ко мне выходит… Баба-Яга. Лохмотья ее ужаснее и зловоннее, чем у прочих. Из-под какого-то стеганого грязного капора — в казарме не жарко и сыро — свисают серые пряди, лицо цвета измятого коричневого сапога, единственный зуб ходит во рту, когда она заговаривает со мною. И при первых ее словах чувствую: старуха очень интеллигентная. Это каптерша. Она предлагает мои личные вещи, мой «сидор», сдать в каптерку на хранение. В каптерке за перегородкой она и спит.

По лагерным понятиям я одета «шикарно»: на мне каракулевая серая шапочка и такой же воротник, еще не потерявшее столичную форму пальто из добротного бостона. Сколько раз потом лагерное начальство через нарядчиков и прорабов предлагало мне «купить» у меня мои «каракули». Мне удалось все-таки до самого освобождения сохранить мои жалкие «наряды» от посягательств. И не украли. И только в театральной шарашке увидела я на женщинах-актрисах остатки каракулевых и котиковых шубок.

Среди вновь прибывших одна я имею вещи. Сдавая их на хранение, узнаю, что старуха сидит по 58 статье уже 18 лет, хотя приговорена была к 10. Спрашиваю: за что? — промолчала. Много позже постигаю, что на этот вопрос никогда не отвечали бывшие троцкисты и эсеры, они сидели фактически «без срока», уцелев «по недосмотру». Муж рассказывал о знакомстве с эсером, просидевшим десятки лет. Его привезли в Москву, и крупный энкаведешник демонстрировал его подчиненным со словами: «Это ваш недосмотр!».

Ведьма бранится с бабами, покрикивает на них властно. Ее вроде бы побаиваются: абориген! Истинно: «Я твой бессменный арестант!». Сердитая, страшная, злая, посреди этого копошенья тел единственно своя!

Места для меня ни на топчанах, ни на нарах не находится. Дневальная, дюжая яркая баба в бархатной «полудошке», дерзко заявляет: «нету!». Остается пол. Выбираю сухое место. Постель у меня своя: Одеяло Каргиных, замызганный по камерам матрасик и подушечка, узенькая, блинная с моей детской кроватки, до сего дня у меня живая.

На общем фоне грязи постель выглядит ослепительно чистой.

Стелю у столба, подпирающего потолок. Представьте, я крепко и сладко засыпаю!

— Подъем! — кричат у дверей на рассвете. Сразу же вся казарма шевелится. — Эй, поднимайтесь, б..! — звонко и весело орет дюжая баба — дневальная. Румяная, здоровая, молодая.

Я демонстративно лежу.

— А тебе што? Отдельно приглашение от надзора?

— Во-первых, я вам не «ты», — спокойно лежа, отвечаю. — А во-вторых, вы же обращаетесь к б… А я не б… Следовательно, могу лежать…

Баба деревенеет от удивления. Немеет. Каптерша Баба-Яга что-то ей шепчет, и дневальная отходит молча и совсем другим тоном кричит: «Поднимайтесь, поднимайтесь, женщины, на поверку!». Тогда поднимаюсь и я… Нас выстраивают «по шесть», вошедший надзиратель долго нас пересчитывает, тупо шевеля толстыми губами. Некоторые девчата стоят на ледяном полу босиком, ежатся: их валенки «в прожарке», то есть, в сушилке.

Тогда-то и попадает мне на глаза клочок «Правил для заключенных».

«Право передвигаться мы, оказывается имеем. Тогда еще не все потеряно, бабоньки!» — шучу я, и все смеются. Мой отпор дневальной казарма встретила доброжелательно: а то что это такое, в самом деле, одни матюги да матюги! И шутка моя сразу вводит меня в коллектив.

— Ты, Борисовна, не тушуйся, — успокоительно шепчет соседка-бытовичка. — В лагерях тоже очень свободно можно прожить!

«Не тушуйся». Я впервые в живой речи слышу слово, введенное Достоевским в литературу, чем он особо гордился. И именно то, что его словечко я слышу здесь, меня как-то подбодряет.

Оказывается, здесь умываются. Возле умывальника суета, и все хвалят Бабу-Ягу, которая сегодня чуть подогрела для умывальника воду на плитке своей каптерки. Чищу зубы только я одна. И гребенка у меня своя. Это впечатляет. Гребенка приобретена в Италии и бережно пронесена мною через весь мой семилетний «срок». А что касается головных вшей, я их уже принесла сюда из общей тюрьмы. И с этим богатством не расставалась уже до самой театральной «шарашки».

Наш «этап» ведут на комиссование в санчасть. «А что придется мне делать в шахте?» — спрашиваю у симпатичной сестры Тамары, ведущей запись.

— Ну, какая там шахта с вашими сердечком! — ласково обнадеживает она. И с этой фразы начинается отсчет фактов, когда в лагерях заключенные спасают друг друга, конечно «себе подобных», не всех. В применении к себе могу насчитать десятки случаев. Иногда даже думала: может быть, есть пометка какая в личном деле? Все вспоминала фразу моей адвокатши на суде: «Этой женщине надо помочь сохранить в заключении жизнь (примерно, так она отстаивала мою случайную роль среди тех, кто обагрял руки кровью соотечественников). А может быть, уже тогда произвела впечатление на медперсонал моя заграничная изношенная шелковая рубашечка и скромнейшее, но изящное платьице со штопанным-перештопанным воротничком! Как ни удивительно, хорошо одетые в «свое» зеки ужасно впечатляли, и опасно было по одежде-лохмотьям слиться с общей массой. Мне повезло: у меня ничего не отняли урки. С мужчинами этого почти не случалось.

Назначают меня в «починочную мастерскую» — в зоне, где ремонтируют одежду и обувь «работяг» (тоже новое для меня слово!). Мы — «придурки». В первые дни погибаю от брезгливости: чиним немыслимо грязное, вонючее. С фронтов прошедшей войны для нашего брата получают прошедшие все сроки одежды, прострелянные, прожженные, в крови и кале.

Пальцы болят от протыкания иглою полушубочных кож и ватол. А вокруг все завидуют: тут-де в сравнении с шахтными работами — рай. Вероятно, это и есть их «рай»! Воздух вонючий, пыль, зараза, «зато тепло»!

Игнорируя присутствие нас, женщин, среди которых есть и немолодые «матери», сапожники, бригадиром у которых высокий советский немец, ругаются лагерно, грязно, поминутно повествуют о своих сближениях с женщинами. Особенно неистовствует в этих рассказах бригадир. Встретив его несколько лет спустя в другом лагере, хотя я уже отупела к подобному, почувствовала то же отвращение к нему, как к жабе, какое вызвал он у меня в первые дни.

Рядом со мною работает милая румынка или молдаванка, немыслимо, просто неправдоподобно оборванная, сидящая «за переход границы» (ходила к родне за линию кордона). Она уже давно пересидела данные ей пять лет. Сначала не выпустили «до окончания войны». Но вот уже и война окончена, а она все сидит «до особого распоряжения».